Если я останусь - Форман Гейл - Страница 21

• Предыдущая
• 21/36
• Следующая

Я сидела за семнадцатилетней альтисткой по имени Элизабет. Она была одним из самых опытных музыкантов в лагере — ее уже приняли в Королевскую консерваторию в Торонто — и к тому же красива как супермодель: высокая, с царственной осанкой, с кожей кофейного цвета и острыми, точеными скулами. Я бы поддалась искушению возненавидеть ее, если бы не ее игра. При невнимательности альт может издавать совершенно чудовищный скрежет, даже в руках опытных музыкантов. Но у Элизабет он звенел чисто, ясно и легко. Слушая ее и глядя, как глубоко она погружается в музыку, я сама захотела играть так. И даже лучше. Я захотела не только переплюнуть ее, но также ощутила, что должна — ей, всей группе, себе — играть на ее уровне.

— Звучит очень красиво, — сказал Саймон ближе к концу смены, послушав, как я репетирую отрывок из Второго виолончельного концерта Гайдна — тот самый, с которым у меня были огромные сложности, когда я впервые попробовала его прошлой весной. — Ты будешь это играть на концертном конкурсе?

Я кивнула. Потом не выдержала и ухмыльнулась. Каждый вечер после ужина и до отбоя мы с Саймоном выносили свои виолончели на улицу и устраивали импровизированные концерты в долгих сумерках. Мы по очереди вызывали друг друга на виолончельные дуэли, где каждый в исступлении старался переиграть другого. Мы постоянно соревновались, постоянно пытались узнать, кто может сыграть лучше, быстрее, на память. Это было невероятно увлекательно, захватывающе, и, пожалуй, еще и поэтому я так гордилась своим Гайдном.

— Ах, кто-то чрезвычайно уверен в себе. Думаешь, сможешь меня переиграть? — спросил Саймон.

— В футбол — точно, — пошутила я.

Саймон часто рассказывал нам, что всю жизнь в семье он белая ворона — не потому, что гей или музыкант, а потому, что «хреновый футболист».

Саймон притворился, что я ранила его в самое сердце, а потом расхохотался.

— Удивительные штуки случаются, когда ты перестаешь прятаться за этим громоздким чудовищем, — сказал он, указывая на мою виолончель. Я кивнула. Саймон улыбнулся мне. — Ладно-ладно, только не надо так нос задирать. Послушала бы ты моего Моцарта. Он звучит словно хор чертовых ангелов.

Ни один из нас не выиграл в тот год сольный номер. Победила Элизабет. И пусть бы это заняло у меня еще четыре года, в конце концов я бы обязательно получила соло.

— У меня есть ровно двадцать минут, прежде чем наш менеджер изойдет дерьмом от злости. — В притихшем больничном вестибюле гремит хриплый резкий голос Брук Веги.

Так вот в чем идея Адама: Брук Вега, богиня инди-музыки и солистка группы «Бикини». В шикарном панковском прикиде — сегодня это короткая юбка-пузырь, сетчатые чулки, высокие черные кожаные сапоги, с фантазией изорванная футболка «Звездопада», поверх нее винтажный меховой жакетик-болеро, на глазах черные очки в стиле Жаклин Онассис — она выглядит в больничном вестибюле так же неуместно, как устрица посреди курятника. Вокруг нее толпятся люди: Лиз и Сара; Майк и Фитци — ритм-гитарист и басист «Звездопада» соответственно — плюс группка портлендских хипстеров, смутно мне знакомых. Со своими ярко-розовыми волосами Брук подобна солнцу, вокруг которого вращаются восхищенные планеты. Адам, словно луна, стоит поодаль, поглаживая подбородок. А вот Ким выглядит настолько ошеломленной, будто в здание только что вошла толпа марсиан. Возможно, это потому, что Ким обожает Брук Вегу. Да и Адам на самом деле тоже. Помимо меня она — одно из немногих общих для них увлечений.

— Мы уложимся за пятнадцать, — обещает Адам, вступая в ее галактику.

Дива шагает к нему.

— Адам, дорогой, — тихо и с чувством говорит она, — ты как, держишься?

Брук заключает его в объятия, будто старого друга, хотя я знаю, что они сегодня впервые встретились: только вчера Адам рассказывал мне, как волнуется на этот счет. Но теперь она ведет себя как его лучшая подруга. Видимо, такова власть сцены. Когда она обнимает Адама, я вижу, как каждый парень и девушка в вестибюле с жадностью смотрят на них, мечтая, наверное, чтобы их близкий человек лежал сейчас наверху в тяжелом состоянии, тогда они смогли бы получить утешительное объятие от Брук.

— Ладно, ребятки, время рок-н-ролла. Адам, какой у нас план? — спрашивает Брук.

— Ты — наш план. Я, признаться, придумал только, что ты идешь в интенсивную терапию и устраиваешь там шумиху.

Брук облизывает пухлые красные губы.

— Устраивать шумиху — одно из моих любимых занятий. Как думаешь, что стоит сделать? Испустить сценический вопль? Раздеться? Разбить гитару? Погоди, я же не принесла свою гитару. Черт.

— Может, споешь что-нибудь? — спрашивает кто-то.

— Как насчет той старой песни «Смите», [27]«Girlfriend in a Coma»? — предлагает другой.

Адам белеет от такого внезапного напоминания о действительности, и Брук резко и осуждающе вздергивает брови. Все становятся серьезными.

Ким покашливает.

— Кхм, нам ничего не даст, если Брук устроит шоу в вестибюле. Нужно пойти наверх, и кто-нибудь крикнет, что здесь Брук Вега. Это может помочь. Если нет, тогда петь. Все, чего мы на самом деле хотим — это выманить пару любопытных медсестер, а за ними и ту вредную старшую. Как только она выйдет из палаты и увидит в коридоре всех нас, она будет слишком занята, чтобы заметить, что Адам пробрался внутрь.

Брук оценивающе разглядывает Ким, в ее потрепанных черных штанах и растянутом свитере. Потом звезда улыбается и протягивает руку моей лучшей подруге.

— Похоже на план. Давайте живенько, ребятки.

Я отстаю, наблюдая, как процессия хипстеров несется через холл. Беззастенчивый шум их тяжелых ботинок и громких голосов, опьяненных ощущением срочности и важности, рикошетом отдается в тишине больницы и вдыхает немного жизни в это унылое место. Помню, я смотрела по телевизору передачу о домах престарелых, в которых разрешается заводить собак и кошек, чтобы взбодрить пожилых и умирающих людей. Возможно, всем больницам стоит приглашать хулиганистых панк-рокеров, чтобы придать живительный импульс сердцам чахнущих пациентов.

Группа останавливается перед лифтом, бесконечно ожидая достаточно пустого, чтобы увезти всех сразу. Я решаю, что хочу быть рядом со своим телом, когда Адам проберется в палату. Интересно, смогу я почувствовать его прикосновение? Пока они ждут у лифтов, я тороплюсь к лестнице.

Я отсутствовала в палате интенсивной терапии больше двух часов, и здесь многое изменилось. На одной из пустовавших коек теперь новый пациент — мужчина средних лет. Его лицо напоминает картину сюрреалиста: половина выглядит нормальной, даже красивой, а вторая — месиво крови, марли и швов, как будто кто-то просто-напросто оторвал ее. Возможно, это огнестрельная рана. У нас здесь бывает множество несчастных случаев на охоте. Другой пациент, который был так плотно забинтован, что я не могла разобрать, какого он пола, исчез. На его (или ее) месте лежит женщина, чью шею фиксирует специальная штуковина вроде воротника.

А я теперь отключена от респиратора. Вспоминаю, как соцработница говорила моим бабушке, дедушке и тете Диане, что это положительный сдвиг. Я останавливаюсь, пытаясь уловить в себе какие-то новые ощущения, но ничего не чувствую — по крайней мере, физически. Так продолжается с утра, с тех пор, как я в машине слушала Третью виолончельную сонату Бетховена. Теперь, когда я дышу сама, моя стена машин пищит гораздо меньше, так что и медсестры ко мне подходят реже. Сестра Рамирес, единственная здесь с маникюром, то и дело поглядывает на меня, но она занята новым парнем с половиной лица.

— Опухнуть! Это что, Брук Вега? — вопрошает кто-то невозможно фальшивым тоном за автоматическими дверями палаты.

Я никогда раньше не слышала, чтобы друзья Адама говорили как в дурацких подростковых фильмах. Видимо, это у них больничная, подвергнутая санитарной обработке версия «охренеть».

— В смысле, Брук Вега из «Бикини»? Брук Вега, которая была на обложке «Спин» [28]в прошлом месяце? Здесь, в этой самой больнице?

• Предыдущая
• 21/36
• Следующая