Если я останусь - Форман Гейл - Страница 26

• Предыдущая
• 26/36
• Следующая

— Эти похороны вовсе не восхваляли жизнь Керри, — прорычала мама, дергая свой шарф. — Они отвергали ее. Как будто убивали его снова.

Папа мягко положил руку на мамин сжатый кулак.

— Ну, успокойся. Это была всего лишь песня.

— Это была не всего лишь песня, — возразила мама, отдергивая руку, — а то, что она олицетворяла: весь этот фарс. Ты-то должен это понимать.

Папа пожал плечами и печально улыбнулся.

— Может, и должен. Но я не могу злиться на его родных. Думаю, эти похороны были их попыткой вернуть сына.

— Не надо, — сказала мама, качая головой. — Если они хотели вернуть сына, почему им было не уважить жизнь, которую он выбрал? Почему они никогда не приезжали его навестить? Не поддерживали его музыку?

— Мы не знаем, что они думали обо всем этом, — ответил папа. — Давай не будем судить слишком резко. Наверное, ужасно тяжело хоронить своего ребенка.

— Поверить не могу, что ты ищешь им оправдание, — возмутилась мама.

— Я и не ищу. Просто думаю, что выбор музыки не может служить основанием для таких выводов.

— А я думаю, сочувствовать и быть размазней — это разные вещи!

Папина гримаса была едва заметна, но этого хватило, чтобы Адам сжал мою руку, а Генри с Уиллоу обменялись взглядами. Генри тогда пришел папе на выручку.

— У него с родителями не так, как у тебя, — сказал он. — То есть твои, конечно, старомодны, но они всегда поддерживали то, что ты делал, и даже в самые сумасбродные годы ты был хорошим сыном и хорошим отцом. Всегда дома, на воскресном обеде.

Мама заржала, как будто слова Генри подтвердили ее точку зрения. Мы все повернулись к ней, и наши ошарашенные лица, похоже, привели ее в чувство.

— Просто я здорово расстроилась, — сказала она.

Папа, видимо, понял, что других извинений прямо сейчас не дождется. Он накрыл ее ладонь своей, и на этот раз мама его не оттолкнула.

— Я просто думаю, — неуверенно заговорил он после короткого молчания, — что похороны очень похожи на саму смерть. У тебя могут быть какие-то пожелания, какие-то планы, но в конце концов ты уже ничего не контролируешь.

— Еще чего! — возразил Генри. — Просто надо сообщить о своих пожеланиях правильным людям, — он повернулся к Уиллоу и заговорил в ее огромный живот: — Итак, слушайте, семья. На моих похоронах никому нельзя быть в черном. А музыку я хочу какую-нибудь веселенькую и старомодную. Например, «Мистер Ти Экспириенс». [32]— Он поднял глаза на Уиллоу. — Поняли?

— «Мистер Ти Экспириенс». Я позабочусь об этом.

— Спасибо, а чего хочешь ты, дорогая? — спросил ее Генри.

Не медля ни секунды, Уиллоу ответила:

— Поставь «Илз», [33]песню «Р. S. You Rock My World». И я хочу такую зеленую церемонию, когда хоронят под деревом. Так что сами похороны должны быть на природе. И никаких цветов. То есть тащи мне сколько угодно пионов, пока я жива, но когда умру, лучше отправь от моего имени пожертвование в какую-нибудь хорошую благотворительную организацию вроде «Врачей без границ».

— Вы уже все продумали, — восхитился Адам. — Все медсестры так делают? Уиллоу пожала плечами.

— Если верить Ким, это означает, что ты очень глубокий человек, — сказала я. — Она говорит, мир делится на тех, кто представляет собственные похороны, и тех, кто нет, а умные и художественно одаренные люди естественным образом попадают в первую категорию.

— А ты в какой? — спросил меня Адам.

— Я хочу «Реквием» Моцарта, — сказала я и повернулась к родителям. — Не волнуйтесь, я не самоубийца, ничего такого.

— Ой, да ладно, — сказала мама, помешивая свой кофе. Ее настроение улучшалось на глазах. — Пока я росла, я много фантазировала о своих похоронах. Мой лодырь папаша и приятели, которые плохо со мной обращались, будут рыдать над моим гробом — естественно, красным, — а играть будет Джеймс Тейлор. [34]

— Дай-ка угадаю, — вмешалась Уиллоу. — «Fire and Rain»?

Мама кивнула, они с Уиллоу рассмеялись, и скоро все за столиком покатывались со смеху, да так, что слезы текли по щекам. А потом мы плакали, даже я, знавшая Керри не слишком хорошо. Плакали и смеялись, смеялись и плакали.

— А что теперь? — спросил Адам маму, когда мы успокоились. — Все еще приберегаете теплое местечко для мистера Тейлора?

Мама заморгала, как всегда делала, раздумывая о чем-то. Потом повернулась к папе и погладила его по щеке. Они редко проявляли свои чувства на людях.

— В моем идеальном сценарии мы с моим добрым глупым мужем умираем одновременно и быстро, когда нам по девяносто два года. Я не знаю точно как. Может быть, в Африке, на сафари — потому что в будущем мы богаты; а что такого, это же моя фантазия. Так вот, нас подкашивает какая-нибудь экзотическая болезнь, и однажды вечером мы засыпаем, прекрасно себя чувствуя, но уже не просыпаемся. И никакого Джеймса Тейлора. На наших похоронах будет играть Мия. Если, конечно, удастся вытащить ее из нью-йоркской филармонии.

Папа ошибся. Да, нельзя контролировать собственные похороны, но иногда можно выбирать смерть. И я невольно признаю, что часть маминого желания и вправду сбылась: она ушла вместе с папой. Но я не буду играть на ее похоронах. Возможно, ее похороны также будут и моими. В этом есть что-то умиротворяющее: уйти всей семьей, никого не оставить. Однако меня не покидает мысль, что мама не обрадовалась бы такому исходу. По правде говоря, Мать-медведица пришла бы в дикую ярость от того, как сегодня разворачиваются события.

Я вернулась туда, где все началось: в палату интенсивной терапии. Точнее, мое тело. Я-то все время сидела здесь, слишком уставшая, чтобы двигаться. Мне очень хотелось бы заснуть. А еще лучше — чтобы нашелся какой-нибудь наркоз или другое средство, отгородившее меня от этого мира. Я хочу стать такой же, как мое тело, тихой и безжизненной, послушной куклой в чьих-то руках. У меня нет сил решать. Я больше не хочу всего этого. Я говорю вслух: «Я этого не хочу». Потом оглядываю палату и понимаю всю нелепость своих слов. Неужели кто-нибудь из этих изувеченных людей в восторге от пребывания здесь?

Мое тело отсутствовало в палате не так уж долго: два часа операции плюс некоторое время в послеоперационной. Я не знаю точно, что со мной было, и впервые сегодня меня это абсолютно не волнует. И не обязано волновать. Мне не должно быть так тяжело. Теперь я понимаю: умирать легко. Жить трудно.

Меня опять подключили к аппарату искусственного дыхания, и на моих глазах новая лента пластыря. Я никак не могу понять зачем. Неужели врачи опасаются, что я очнусь посреди операции и приду в ужас от скальпелей и крови? Как будто такие вещи могут расстроить меня теперь. К моей кровати подходят две медсестры — приписанная ко мне и сестра Рамирес. Они проверяют все мониторы. Нескончаемым рефреном звучат в их устах показатели, уже знакомые мне, как собственное имя: артериальное давление, кислород в крови, частота дыхательных движений. Сестра Рамирес теперь совершенно не похожа на ту женщину, которая вошла сюда вчера днем. Макияж весь стерся, волосы опали. Ее смена, должно быть, скоро закончится. Я буду скучать по ней, но хорошо, что она сможет уйти подальше от меня и этого места. Я бы тоже хотела уйти. Думаю, я и уйду. Наверняка это только вопрос времени — нужно понять, как отпустить саму себя.

Я и пятнадцати минут не провела в своей кровати, когда в дверях возникает Уиллоу. Она решительно входит в палату и направляется к медсестре за столом. Я не слышу ее слов, только тон: вежливый, мягкий, но не допускающий вопросов и сомнений. Когда через несколько минут она уходит, в атмосфере что-то меняется. Теперь за меня отвечает Уиллоу. Ворчливая медсестра сначала возмущается: мол, да кто она такая, чтобы указывать мне, что делать? — но потом подчиняется и покорно поднимает руки. Ночь была безумно тяжелая. Смена почти закончилась. Зачем же беспокоиться? Скоро я и все мои шумные наглые посетители перестанут быть ее проблемой.

• Предыдущая
• 26/36
• Следующая