Русские сказки - Злотников Роман Валерьевич - Страница 54

• Предыдущая
• 54/94
• Следующая

— Ах они… — Тут вахмистр выдал такой оборот, что стоящий рядом Серко от неожиданности выкатил глаза и разинул рот. А Богун одобрительно хмыкнул. Во дает!

А вахмистра душила ярость. Он подскочил к лавке, зачерпнул ковш студеной воды, глотнул, облив подол рубахи, и, отбросив ковш, забегал из угла в угол горницы, шлепая по некрашеному полу жесткими босыми ступнями. Богун молча ждал.

— Вот что, казак, поднимай свой десяток. Нужно поймать этих убегших.

Богун изобразил на своем лице удивление:

— А на что они нам, старшой?

— А я говорю, нужны! — рявкнул вахмистр, но, почувствовав, что криком ничего не добьется, а сделает только хуже, сбавил тон; — Пойми, казаче, они из нас дураков делають. Казачий секрет даже унгане обойти не могли, а тут крестьяне… — Он окончательно успокоился и добавил отеческим тоном: — Нам здесь уже недолго осталось. А как вернемся в станицу, я сам напишу цидулю наказному атаману, шоб произвел тебя в вахмистры, а то и сразу в подъесаулы.

Глаза Богуна радостно сверкнули. Выбиться в унтера, а то и в подофицеры — это было его голубой мечтой. На фронт он не попал по малолетству, но на границе показал себя с самой лучшей стороны. Однако атаман со штабом, как и штабы других казачьих войск, на все время войны числился прикомандированным к ставке суверена, а потому все унтер-офицерские звания, присвоенные за время войны, требовали утверждения. Но после возвращения штаба атаману Друзю и высшим офицерам сначала было не до того и утверждение званий отложили до весеннего Совета атаманов, а потом появилось воззвание генерала Истока и с утверждением вообще дело заглохло. Если уж на то пошло, Богун и в эту «освободительную» авантюру ввязался только потому, что хотел наконец получить то, что считал давно заработанным. И потому он лихо отдал честь и, радостно выкрикнув: «Слухаю, дядько!» — выбежал из горницы.

Вскоре главная улица деревни огласилась дробным стуком копыт идущих рысью лошадей. Богун помчался зарабатывать себе чин.

Первая половина дня прошла довольно спокойно. Казаки, вчера, как обычно, слегка перебравшие первача, к полудню повыползали на солнышко и, усевшись на завалинки, тянули здоровенные «козьи ножки» и щурились, поглядывая на яркое весеннее солнышко. Время от времени они перебрасывались двумя-тремя фразами да задевали проходивших мимо угрюмых мужиков. Те досадливо отбрехивались. В общем-то казачья оккупация была не особо обременительна, ну погуляют казачки, ну девок потискают, ну вдовушку какую утешат. Дак ведь дело житейское. Да и последнее никто ведь не отбирает. А ежли какого справного хозяина на окорок или штоф облегчат, так что ж, дело военное. Но это пока. А ведь скоро пахать надо.

К обеду вахмистр собрал всех командиров десятков. Те пришли без шашек и портупей, ясно показывая, что рассматривают это не как вызов к командиру, а как приглашение на товарищеский обед. Впрочем, вахмистр и не рассчитывал на особое почтение к своей особе. Он стал во главе сотни больше потому, что большинство ветеранов рвануло вслед за есаулом в ту самоубийственную атаку, а среди немногих оставшихся оказался старшим по званию. А так-то он всю жизнь старался особо не высовываться, хотя и трусом его никто назвать не решился бы. И ведь, поди ж ты, оказалось, что быть сотником не так уж и плохо, особливо подале от фронта.

Он приказал хозяйке накрыть на стол «погущще» и выставить четверть крутого, неразбавленного первача. Когда все расселись вокруг стола, накрытого простенькой, но нарядной самотканой скатеркой с вышитыми по краям петухами и подсолнухами, он самолично разлил первач по стаканам и, подняв свой, заговорил:

— Братья казаки, давайте выпьем за тех, с кем мы ушли из станицы, но кто уже никогда не вернется домой, он подпустил в голос слезу, — за тех, кто не посрамил звания казака и сложил свою буйну головушку в лихой последней атаке, — и, не дожидаясь остальных, опрокинул стакан.

Первач обжег глотку, шибанул в нос и ухнул в желудок, будто заглоченный целиком тяжелый шмат сала. Вахмистр сморгнул слезу, занюхал горбушкой и отправил ее в рот. Крепкое пойло моментально ударило в голову. Десятники раскраснелись, загомонили, вспоминая войну и неудачный «освободительный» поход. Вахмистр подлил еще пару раз, поддакнул одному, другому, простецки хлопнул по плечу соседа и, решив наконец, что компания дошла до нужной кондиции, громко всхлипнул и жахнул кулаком по столу:

— И как же мы дошли до жизни такой, братья казаки?

Все замолчали, недоуменно переглядываясь.

— Какие-то мастеровые да марьяты, которых мы в войну таскали из окопов, будто морковку из грядки, дали нам пинком под зад. И где? На нашей же земле! Какую наши деды и отцы кровью своей умыли, да и нашей кровушки она попробовала.

Казаки помрачнели. О позоре Шумлы было уже говорено и переговорено, но от этого легче на сердце не становилось. Вахмистр запрокинул стакан и вылил содержимое в глотку. Все тут же последовали его примеру. Вот только большинство делало это в четвертый раз, а вахмистр — во второй.

— И это еще не все, — вновь возвысил голос вахмистр, — здеся ужо крестьяне, мужичье забитое, на нас КАЗАКОВ, плюють.

Казаки пьяно переглянулись. По большому счету, всем было наплевать на крестьян, но если взглянуть с этой стороны… Дюжий десятник с серьгой в ухе стиснул кулак и тоже хрястнул им по столу:

— А пороть их!

— Верно! Правильно! — оживились за столом.

— Вот и я к тому веду, — поддакнул вахмистр, — сегодня ночью три семьи опять утекли в тайгу. Так я за ними Богуна послал.

— Вот их и пороть, как батько Друзь делал, — с пьяным упрямством стоял на своем десятник с серьгой. Вахмистр улыбнулся. Все вышло так, как он и хотел.

— Ну что ж, братья казаки, на том и порешим, — примирительно сказал он и вновь наполнил стаканы. Обед затянулся почти до темноты, и к концу вахмистр почувствовал, что и сам изрядно набрался.

Утром он проснулся оттого, что Серко тряс его за плечо. Он оторвал голову от подушки и, сморщившись, схватился за виски:

— О черт, прости Господи. Ну что там у тебя?

— Богун вернулся, дядько! — возбужденно произнес Серко.

— Всех спымал?

— Да, дядько Тороп. Но не тех, что энтой ночью утекли, а тех, что позапрошлой, и еще других с ними. Вахмистр потер гудящую голову и опять сморщился:

— Ну и черт с ним. Все одно утекли. А еще кого там спымали?

— Еще других, человек десять, вроде как из господ. И бабы с ними. Жуть какие симпатишные.

— Да-а-а. — Вахмистр зажмурился. Неужто дождался? Перед глазами снова встали те ладные барышни, которыми он попользовался во время налета на поместье. Он повернулся к казаку: — Вот что, парень. Пущай всех отведут в пустой амбар у церкви, а баб… баб веди-ка сюда.

Они шли уже третью неделю. По расчетам князя, до верховьев Панченги осталось верст тридцать — сорок. Один-два дневных перехода. За все время князь устроил две дневки, когда все отдыхали и стирались. Оба раза это происходило тогда, когда охотничья команда заваливала крупного зверя и, чтобы не бросать мясо, под руководством князя устраивали примитивную коптильню. Так что мяса было в достатке. Пантюше, кроме всего прочего принявший на себя обязанности личного врача суверена, с радостью констатировал, что при таком калорийном питании, в которое для разнообразия добавляли сушеный чеснок и лук, а также пахучую смесь доброй сотни таежных трав, даже серьезные физические нагрузки не только не ухудшили здоровья суверена, но и придали ему сил.

По-видимому, князь заранее был уверен в этом, потому что, когда профессор, вскоре после их памятного разговора в самом начале пути, отозвал князя в сторону и самым категорическим тоном заявил ему, что суверен может не выдержать подобного перехода, тот лишь усмехнулся и добродушно похлопал его по плечу:

— Не беспокойтесь, профессор, это пойдет ему только на пользу.

Но что поразило профессора больше всего, так это что, что запас лука, чеснока и таежный сбор были конфискованы как раз в день налета одним из офицеров в продовольственной лавке Катендорфа по прямому указанию князя, который счел необходимым ради этого уменьшить свои небольшие силы на целую боевую единицу.

• Предыдущая
• 54/94
• Следующая