Возвышающий обман - Кончаловский Андрей Сергеевич - Страница 32
- Предыдущая
- 32/73
- Следующая
Полагать, что фестивали – реальный показатель художественного качества фильма, заблуждение. Можно ли быть объективным по отношению к искусству, если его оценка всегда вкусовая. Кому-то из членов жюри нравится одна картина, кому-то другая, у одного – одно понимание мира, у другого – другое, каждый преследует какие-то свои цели, подыгрывает своей стране или какому-то дорогому для него режиссеру...
Я не раз был в жюри. И на Московском фестивале, где сделал все, чтобы Первый приз не получил фильм Кулиша о Циолковском, и на Берлинском, где выбивал для Шепитько премию за «Восхождение». А Фассбиндер там же в Берлине проталкивал какую-то картину студии Довженко, на мой взгляд, ужасающую.
– Но это же очень плохой вкус, – возражал я.
– Именно поэтому она мне нравится, – он был большой любитель кича.
Вспомнилась забавная история: во время Берлинского фестиваля я часто ходил загорать на крышу отеля, там был большой спортивный клуб с бассейном. Оказавшись там в первый раз, я не поверил глазам: все – голые. Немцы вообще очень свободно относятся к обнаженному телу: голыми были все – мужчины, женщины, дети. Ходили, переступая друг через друга, пили пиво.
Я решил привести туда Чурикову с Глебом Панфиловым, они пришли в купальных костюмах и оторопели от увиденного – по коридору, ведущему к душам, шла толпа, преимущественно состоявшая из голых мужчин и женщин.
– Пойдем, пойдем быстрее, – заторопил я.
– Что это?
– Это люди из бассейна.
– Не понимаю.
– Ну, нудисты.
У входа лежал, накрыв лицо газетой, спящий человек, выставив на всеобщее обозрение сильно возбудившийся детородный орган. Бедная Чурикова потеряла дар речи. Не знала, куда смотреть. Наконец, ей удалось выдавить:
– Пошли от... от... отсюда...
Она убежала, остановить ее мне не удалось. Хотя я ее понимаю. Зрелище было не для девственного российского сознания. Глеб тоже слегка потяжелел, и он не ожидал такое увидеть.
– Сюда бы автобус наших туристов! – задумчиво сказал он...
За год до «Сибириады» я был в жюри Каннского фестиваля. Могу гордиться результатами своей работы во всех жюри, включая каннское. Но всюду на жюри шло давление со стороны дирекции фестиваля – в Берлине послабее, в Москве – побольше, но самое сильное, до отвратности немыслимое – в Канне.
В тот год, когда я был членом жюри, на фестивале была картина Алена Паркера «Полуночный экспресс», которую очень проталкивал ее продюсер. Это была история американца, оказавшегося в турецкой тюрьме. Картина меня возмутила своим расизмом: молодой режиссер, снявший свою первую картину, показывал турок как грязных свиней, скотов. Кстати говоря, после этой картины в мире заметно изменилось отношение к туркам, многие судят о целом народе только по «Полуночному экспрессу». Да, конечно, тюрьма – везде не радость, из чего не следует, что в Турции она хуже, чем в России или Америке. Какова тюрьма русская – я достаточно ясно представлял (было кого послушать), а американскую тюрьму со временем увидел в реальности...
Директором Каннского фестиваля тогда последний год был Фавр ле Бре, большой зануда. Скрываясь от него, мы встречались «подпольно». Договаривались, передавая друг другу записочки: «Встречаемся в три часа у фонтана». В инициативную «группу заговорщиков» входили Пакула, Лив Ульман, я и итальянец... «Золотую пальмовую ветвь» мы дали «Дереву для сабо» Эрманно Ольми, великой картине, неповторимо поэтичной и тонкой. Но толкали нас отдать этот приз картине французской и убеждали, что нельзя не дать ничего американцу. Шла торговля каждым призом. Не стесняясь, спрашивали: «Если мы проголосуем за это, будете ли вы тогда голосовать за вот это?»
Увы, это естественно. Миру свойственно лицемерие. Лицемерие Каннского фестиваля ничуть не меньше, чем любого другого. Если в этом году дали приз европейцу, то на следующий год обязательно надо дать американцу. Это политика, за которой стоят большие деньги, серьезный бизнес. Каждая премия – результат упорной торговли. За зеркальными фасадами, лимузинами, шелестом шелка и парчи, запахом «Шанели» – хруст раздавленных костей и треск раздираемого мяса... И все же приятно премию получить, пусть тебе ее кто-то и выторговал. И все же искусство остается искусством, пусть оно и предмет торга. Каннский кинофестиваль к киноискусству отношение имеет прямое.
Даже зная обо всем этом, все равно обидно было остаться без «Золотой пальмовой ветви» – «Сибириада» была для меня мостом ТУДА. Хотя для Ермаша и Гран-при спесиаль был спасением.
Я знал, что кончу картину и уеду. Я не получил бы работу в Америке, если бы не эта картина. Помню, какой восторженной была реакция после просмотра в Голливуде у Ширли Мак-Лейн, Джона Войта, Уоррена Битти. Совсем недавно позвонил Арман Ассанте, снимавшийся у меня в «Одиссее». Он впервые увидел «Сибириаду», сказал, что плакал, когда смотрел. А картине уже двадцать лет.
Тогда же, когда я был в Канне членом жюри, ко мне подошла француженка Лиз Файоль:
– Господин Кончаловский, хочу предложить вам работу на Западе. Не согласитесь ли вы написать сценарий?
Для меня это был подарок. Я заключил контракт, пусть противозаконно, но мне было уже наплевать. Я еще не кончил «Сибириаду», не проживал постоянно на Западе, и единственным моим работодателем по советским законам могло быть советское государство. Итогом этого контракта стал сценарий для Симоны Синьоре «Я послала письмо своей любви», который потом поставил израильский режиссер Моше Мисраи.
Когда Симона работать со мной отказалась (ей нашептали, что я – агент КГБ), мы с продюсером поехали пристраивать сценарий в Америку. Там я познакомился с Сильвет Демез, милой миниатюрной француженкой с огромной копной золотых волос.
Сильвет работала в дирекции Каннского кинофестиваля. Когда пришла свеженапечатанная 70-мм копия «Сибириады», ее нужно было проверить. Зал был свободен только ночью. Я взял бутылку шампанского, под мышку – свою симпатичную француженку (она была маленькая-маленькая) и отправился в фестивальный дворец. Я уже был прилично пьян, когда в зале появился Ермаш. Он приехал на фестиваль, очень нервничал.
– Андрей!
А я смотрю кино, впервые на гигантском экране. Совершенно иное ощущение.
– С кем это ты?
– Это моя знакомая.
– Понятно.
И до четырех утра мы втроем смотрели картину. Пили шампанское. Просмотр был очень приятный. Обещающий.
«Не может быть, – думал я, – чтобы с таким фильмом – и пролететь!»
Но это случилось. Точно так же, как много позже случилось и с Никитой, который рассчитывал на «Золотую пальмовую ветвь» за «Утомленные солнцем», а получил тот же Гран-при спесиаль.
Фестиваль. Какой это праздник! Тем более для советского режиссера. Как мечтают все поехать на фестиваль! Как дерутся, чтобы попасть на него хотя бы в туристской группе, уже не говорю, чтобы повезти картину! И сколько всего происходит за кулисами этой праздничной тусовки, ничего общего с искусством не имеющего. Или имеющего все-таки, но очень мало. Борьба жесточайшая.
Каждый из участников (исключения так редки!) уверен, что его картина заслуживает первой премии. Мало тех, кто способен объективно себя оценить, понять свои шансы. В этом выражение естественного возвышающего самообмана. Но даже если ты и получил вдруг главную премию, она – все тот же возвышающий обман. Нет и никогда не будет единой шкалы, по которой можно измерить, какой фильм лучше других. Это не спорт, где фотофиниш покажет, кто первым порвал ленточку. Решают люди, а они пристрастны, бывает – предвзяты, бывает – корыстны...
И еще совсем о другом. Однажды, снимая «Сибириаду», я вдруг увидел в подъезде производственного корпуса «Мосфильма» Наташу с моим сыном, Егорушкой. Видел его я редко, она привела его специально, чтобы он встретился со мной.
– Он тебе хочет что-то сказать.
Егор встал на цыпочки, притянул меня к себе и на ухо прошептал:
– Папочка, я с тобой очень хочу дружить.
Меня так и ударило в сердце! Я вдруг вновь обрел сына! Как хорошо Наташа его воспитала!
- Предыдущая
- 32/73
- Следующая
