Последняя инстанция - Корнуэлл Патрисия - Страница 35

Провожаю их в свой личный маленький конференц-зал, где я обычно провожу совещания, и мы скидываем верхнюю одежду. На Бергер темные шерстяные слаксы и черный свитер из толстой пряжи, который, не подчеркивая ее пышных форм, отнюдь их не скрадывает. У прокурора крепкое сложение, она по-спортивному подтянута; ботинки местами сбиты — по долгу службы где только не приходится бывать. Гостья берет стул и начинает аккуратно выкладывать содержимое портфеля (папки и книги) на круглый деревянный стол.

— У него ожоги, тут и тут. — Марино показывает себе на щеку и шею и вынимает моментальные снимки, сделанные «Поляроидом». Он правильно расставил приоритеты и сначала протянул фото мне.

— Говоришь, сбила машина? Тогда откуда ожоги? — недоверчиво спрашиваю его: что-то недобрые у меня предчувствия.

— Беднягу протащило по дороге, вот и припалило из выхлопной трубы, — безразличным тоном предполагает капитан: у него сейчас на уме совсем другое.

— Сомневаюсь, — хмуро отвечаю я.

— Черт побери, — оправдывается Марино, взглянув на меня уже осмысленно: начало доходить, что к чему. — Я покойника не видел, к моему приезду его упаковали. Сужу по тому, что парни рассказывали. Чтоб им, — снова ругнулся он, взглянув на Бергер. Та на глазах мрачнеет: ей явно не по душе словесные вольности. — Надо же быть такими тупицами, нет, ну вот идиоты!

На снимке изображен светлолицый мужчина с приятными чертами лица и короткими волосами, выкрашенными в ярко-оранжевый цвет яичного желтка. В левом ухе — маленькая золотая серьга колечком. Сразу ясно, что никакая выхлопная труба отношения к его ожогам не имеет, в противном случае они были бы эллиптической формы. Эти же ровные и круглые, размером с серебряный доллар, вздувшиеся пузыри с красными краями, а значит, пострадавший получил ожоги при жизни. Мы с Марино многозначительно переглядываемся. Он тяжко вздыхает, качая головой.

— Кто он такой, известно? — спрашиваю.

— Никаких намеков. — Приглаживает ладонью жидкую прядку на широкой лысой макушке — все, что осталось от юношеской шевелюры. Лучше бы наголо обрился — приличнее смотрелось бы. — Местные прежде этого парня не видели, мои патрульные тоже говорят, будто никого похожего на улице не встречали.

— Надо бы его осмотреть. — Поднимаюсь из-за стола.

Бергер устремляет на меня пронзительный взгляд голубых глаз, прекратив раскладывать бумажки на столе.

— Вы не против, если я буду присутствовать?

Я-то против. Очень даже против. Только возражения сейчас неуместны: она здесь, она специалист в своем деле, и с моей стороны будет непростительной грубостью предполагать, что эта женщина недостаточно знакома с профессиональной этикой, а то и вовсе напрямую выказывать ей свое недоверие. Захожу в соседний кабинет за лабораторным халатом.

— Полагаю, на данном этапе его ориентация нам неизвестна. Был ли он гомосексуалистом? Насколько я понимаю, в этот район они не часто заглядывают? — расспрашиваю Марино на выходе из конференц-зала. — А мужчины-проститутки в Мосби-Корт, случайно, не околачиваются?

— Кстати, он и впрямь на «голубого» смахивает, — отвечает Марино. — Один коп мне обмолвился, мол, парень хорош, накачанный такой, крепенький. Серьга в ухе. Хотя сам-то я покойника не видел, говорю же.

— Да, вам определенно надо вручить первую премию за стереотипное мышление, — обращает на себя внимание Бергер. — А я-то еще своих парней ругаю.

— Вот как? Что же за парни у вас такие? — Марино на волосок от того, чтобы нахамить.

— Моя команда, — смело, с вызовом говорит она. — Следственная группа.

— Даже так? У вас собственная группа в нью-йоркской полиции? Вы только поглядите. Большая?

— Около пятидесяти человек.

— И все работают на вашу прокуратуру? — Голос выдает его с головой: Марино в бешенстве.

— Да. — Гостья так запросто это сообщает, никакой снисходительности, никакого самолюбования, просто констатация факта.

Марино ее обгоняет и походя бросает через плечо:

— Ух ты, как серьезно-то все.

Работники из похоронного бюро уже стоят в кабинете, болтают с Арнольдом. Завидев меня, он меняется в лице, словно его застали за неким непозволительным занятием. Что поделать, таков наш Арнольд, тихое застенчивое существо. Я сравниваю его с мотыльком, который меняет окраску, подстраиваясь под окружающую среду. У этого человека мертвецки серый цвет лица. Красные глаза вечно слезятся — он хронический аллергик.

Второго за сегодняшний день Джона Доу уже откатили на середину коридора. Труп в мешке бордового цвета, на котором выбито название службы ритуальных услуг «Братья Уиткин». Ну вот и фамилия этих парней. Конечно же, они и есть братья Уиткин.

— Я им займусь. — Значит, везти покойника в холодильник не потребуется.

— Как скажете, — с нервозной поспешностью соглашаются братья, точно я их обвиняю в чем-то непристойном.

— Прекрасно, надо с ним поработать, — говорю я и толкаю каталку сквозь пару стальных дверей. Выдаю посетителям бахилы и перчатки. Пару минут вожусь, так сказать, по хозяйству: заношу новое поступление в журнал прибытия, присваиваю ему порядковый номер, делаю снимки. От трупа пахнет мочой.

Аутопсический зал, состоящий из нескольких отсеков, блестит чистотой. Сегодня тут не встретишь обычных в рабочее время зрелищ и звуков, царят блаженная тишина и покой. За долгие годы я устала от беспрестанного шума: клацанья инструментов, визга пилы, плеска стекающей в стальные раковины воды. В морге бывает на удивление шумно. Мертвые порой умеют громко заявлять о себе. Судя по всему, и новый «клиент» легко в руки не дастся. Он совершенно окоченел и даже раздеть себя так запросто не позволит. Трудно будет разжать челюсти, чтобы взглянуть на зубы и язык. Расстегиваю молнию мешка, и в нос бьет запах урины. Подтягиваю поближе хирургическую лампу и пальпирую голову: переломов не прощупывается. На челюсти размазанные подтеки, куртка закапана спекшейся кровью — значит, когда началось кровотечение, он находился в вертикальном положении. Подсвечиваю ноздри.

— Носовое кровотечение, — докладываю Бергер и Марино. — Явных повреждений головы нет.

Склоняюсь над телом с увеличительным стеклом, чтобы осмотреть ожоги. Бергер придвигается поближе, хочет понаблюдать. На обожженную кожу налипли какие-то волоски и грязь, в углах рта и на внутренней поверхности щек обнаруживаю трещинки и потертости. Закатываю рукава красной спортивной куртки трупа и осматриваю запястья. На коже явно выраженные отметины от пут. Расстегнув куртку, обнаруживаю два строго симметричных ожога: на пупке и на левом соске.

Бергер так близко склонилась, что касается моего халата рукавом.

— Не прохладно ли сейчас в костюмчике прогуливаться? Даже футболку не поддел, — обращаю внимание Марино. — Что в карманах, смотрели?

— Уж лучше подождать и здесь все проверить — вдруг что дельное уроним, — отвечает он.

Сую руку в карманы брюк, куртки — ничего. Стягиваю с трупа трико. Синие спортивные трусы пропитаны мочой; едкий запах аммиака ударяет в ноздри, и какая-то тревога возбуждает нервы: волосы по всему телу встали дыбом, как часовые. Я редко боюсь покойников, но этот меня напугал. Проверяю его кармашек на поясе и вынимаю металлический ключ с гравировкой «копию не делать» и надписью несмываемым маркером «233».

— От дома или номера в мотеле? Может, от сейфа? — вслух размышляю я, пряча ключ в прозрачный полиэтиленовый пакетик. Вдруг меня поражает параноидальная мысль. Детство мое прошло в Майами, и у нас номер почтового ящика был 233. Не скажу, что с тех пор этот номер приносит мне удачу, просто он всюду меня сопровождает: коды, комбинации на замках — я частенько пользуюсь привычной цифрой, поскольку никогда ее ни с чем не спутаю, а никто другой о ней попросту не догадается.

— Какие-то предположения о причине смерти? — спрашивает меня Бергер.

— Рановато делать выводы. А в единой базе отпечатков, надо полагать, нет? И Интерпол молчит? — спрашиваю Марино.