Обнаженная натура - Гамильтон Лорел Кей - Страница 26

— Какое-то лезвие.

Олаф кивнул и протянул к телу руку в перчатке. Я его остановила перед самым касанием — тоже рукой в перчатке. Он посмотрел на меня сердито, и глубоко посаженные глаза снова полыхнули враждой, которая в них была до того, как я стала ему «нравиться».

— Сперва спроси. Тут доктор распоряжается, а не мы.

Он продолжал на меня смотреть, и лицо его изменилось.

Не смягчилось, но изменилось. Положил ладонь на мою руку, прижав ее к своей, давая теперь уже мне основания для недовольства. Но у меня от этого прикосновения забился быстрее пульс, и не по той причине, по которой прикосновение мужчины увеличивает частоту сердечных сокращений. Пульс забился в глотке, будто я леденцом подавилась, — от страха, И я изо всех сил постаралась ничем иным этот страх не выразить. Не из-за Олафа, а чтобы доктор чего не подумал.

И мой голос не дрогнул, когда я спросила:

— До тела можно дотронуться?

— Я закончил исследование этого… тела, так что — да.

Он запнулся перед словом «тело», которое патологоанатомы произносят обычно без проблем. И тут до меня дошло, что я просто не сообразила. Он знал этих людей, одного из них по крайней мере. И скорее всего ему пришлось обрабатывать тела тех, кого он знал. А это трудно.

Я попыталась снять руку с руки Олафа, но он продолжал ее держать. На секунду мне показалось, что сейчас будет ссора, но он убрал свою ладонь.

Я подавила желание отойти на шаг. Почти все мои силы ушли на то, чтобы не удрать с воплем. Увидеть такое порезанное тело для Олафа было очень романтичным. Блин горелый,

— Ты побледнела, Анита, — шепнул он.

Я облизала сухие губы и сказала единственное, что в голову пришло:

— Не трогай меня больше.

— Ты меня первая тронула.

— Ты прав, моя ошибка. Больше этого не будет

Он снова прошептал, наклонившись надо мной:

— А я надеюсь, что будет.

Вот это уже оно. Я шагнула от него в сторону. Он меня заставил вздрогнуть и отступить — мало кто может этим похвастаться, но я не могла стоять рядом с ним возле изрезанного трупа этого человека, этого полисмена, и знать, что Олаф мое прикосновение над мертвым телом счел прелюдией любовной игры. Господи, я же не могу с ним работать. Просто не могу, правда ведь?

— Проблемы? — спросил доктор Мемфис, оглядывая нас с: любопытством. Он уже не был зол — был заинтересован. Непонятно, лучше ли так.

— Никаких, — ответила я.

— Никаких, — подержал Олаф.

Мы вернулись к осмотру трупа, и то, что я смотрела больше не изрубленного человека, а на ожившие глаза Олафа, очень много говорило и об Олафе, и обо мне. Не знаю, что именно но много.

И ничего хорошего.

Я ожидала, что Олаф начнет тискать труп тяжелыми руками, раз ему разрешили, но нет. Он осторожно, деликатно исследовал раны кончиками пальцев, будто боялся разбудить человека или сделать ему больно. Может, это такое военно-полицейское свойство: уважаем своих мертвых. А потом до меня дошло, что это совсем другое.

Когда он занимался третьей раной и снова точно тем же образом, тогда я стала понимать. Он начал с самого края раны кончиками пальцев, потом, обходя второй раз, вдавил пальцы чуть глубже, но все с той же странной мягкостью. На следующем круге вдвинул два пальца в глубину раны. Движение не было плавным — будто он натыкался на что-то, останавливающее руку, но снова обходил рану.

Наконец он вдвинул пальцы так, что рана издала чавкающий звук. И он тогда закрыл глаза, будто прислушиваясь, будто получая информацию, но я не сомневаюсь, что он просто смаковал звук. Как закрываешь глаза, слушая любимую музыку. Закрываешь глаза, чтобы зрение не отвлекало,

И когда он взялся за четвертую рану, я хотела что-то сказать, но Мемфис опередил меня.

— Вы это делаете с какой-то целью, маршал Джеффрис?

По тону было ясно, что он в этом сомневается.

— Все раны, которые я исследовал, нанесены разными клинками. Две из них сделаны чем-то, имеющим отчетливую кривизну. Первая сделана более стандартным по форме лезвием.

Мы с Мемфисом уставились на Олафа так, будто он заговорил на языках. Я думаю, из нас двоих никто ничего полезного не ожидал от заигрываний с трупом. Да, блин.

— Совершенно верно. — Доктор уставился на гиганта, после долгого взгляда покачал головой. — Вы смогли это определить, просто ощупывая рану?

— Да, — ответил Олаф.

— Я бы сказал, что это невозможно, но вы правы. Может быть, вы сможете нам помочь поймать этого… негодяя.

Интересно, какое слово он хотел сказать вместо «негодяя»? Или он из тех людей, что редко употребляют сильные выражения, и потому им нужно попрактиковаться? Я бы ему с радостью в этом помогла.

— Я понимаю в холодном оружии, — сказал Олаф своим обычным пустым голосом, хотя, когда голос такой низкий, пустота становится гулкой.

— Вам нужно видеть всю картину? — спросил Мемфис.

— Всю картину? — переспросил Олаф.

— Он спрашивает, хотим ли мы открыть тело целиком?

Олаф молча кивнул. Лицо его было бесстрастным.

Я не была уверена, что нам нужно видеть все раны ниже пояса, но не могла отказаться. Что если я сдрейфлю, не стану их смотреть, а потом окажется, что там были какие-то существенные наводящие следы? Какая-нибудь метафизика, которую ни Олаф, ни доктор не заметят, а я могла бы определить, что это? Олаф разбирается в холодном оружии, знает его куда интимнее, чем я знаю и, даст бог, буду знать. Но я лучше понимаю метафизику. В определенном смысле Эдуард, разбирающийся в метафизике просто отлично для человека, лишенного такого таланта, и Бернардо, которому главное, чтобы было во что стрелять, составляли идеальную группу для осмотра тел. Как ни странно, то же можно сказать про нас с Олафом. У каждого из нас были умения, отсутствующие у другого, и мы больше могли узнать вместе, чем порознь. Как ни неприятно было мне это признать.

Порезы продолжались в нижнюю часть тела. Не знаю, почему на раны половых органов так тяжело смотреть, но это так. Ничего там не было особенного — просто режущий удар который пришелся поперек паха. Не то чтобы кто-то специально увечил тело, порез как порез. И все равно у меня возникло желание отвернуться. Может быть, табу на наготу, в котором я была воспитана, но нехорошо как-то было просто смотреть. Можно подумать, что я давно уже это табу преодолела, так нет. Сексуальное увечье, даже ненамеренное, все равно меня волновало.

Олаф потянулся к телу, и я на жуткий миг подумала, что именно туда, но рука направилась к ране на бедре. Он не стал ее любовно исследовать, как предыдущие — просто всунул пальцы внутрь, будто что-то там искал.

Он даже присел возле каталки, вглядываясь в рану. Засунул пальцы как молено дальше, и даже попытался протолкнуть их еще. Даже чуть-чуть еще крови выдавил.

— Что вы ищете? — спросил Мемфис.

— Эта глубже других и рваная. Вы нашли в ней обломок острия?

— Да, — ответил Мемфис, теперь уже глубоко заинтересованный.

На меня тоже произвело впечатление, но я еще и знала, где Олаф приобрел свой опыт.

— Ты просто по виду этой конкретной раны понял, что там внутри сломалось оружие? — спросила я.

Он посмотрел на меня, держа пальцы глубоко в ране. Из сделанного им разрыва выступила оставшаяся еще кровь. Потом его лицо повернулось к доктору, но он дал мне увидеть, что он думает. Черты лица смягчились, и даже не потеплели — наполнились жаром, радостным ожиданием. Романтикой.

Блин.

— У тебя пальцы меньше моих, они могли бы проникнуть дальше, — сказал он и встал, вынув пальцы из раны. Она снова чавкнула.

Он закрыл глаза и позволил себе проявить дрожь, скрытую от доктора, которую видела только я, И это не была дрожь страха или отвращения.

Я отвернулась от его лица к трупу.

— Я уверена, что доктор уже вынул из раны все, что мог найти. Я права, док?

— Да, но он тоже прав. Я нашел острие клинка. Проанализируем его и, даст бог, найдем что-нибудь.