Завтрашние заботы - Конецкий Виктор Викторович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/26
• Следующая

Один маленький, очень серьезный мальчишка достраивал из песка крепость, другой подбирался к нему со спины с хищным, звериным видом, потом вдруг прыгнул и растоптал крепость ногами. Серьезный от горя и обиды шлепнулся на влажный песок задом и заревел.

И, глядя на них, она подумала, что по тому, как дети роются в песке, можно, наверное, определить, кто из них вырастет строителем, а кто разрушителем. Здесь она поймала себя на том, что, глядя на детей, до сих пор не вспомнила о дочери. И сразу, как только она вспомнила о дочери, все вокруг потускнело, стало из бездумного сложным и трудным. И стало совестно за весь сегодняшний день, потому что он был бездумным — с утреннего купания в Двине, в затоне за лесобиржей, где она вела себя как девчонка из пионерлагеря, которой на пляже разрешили снять трусики, чтобы загорать нагишом. Вся сложность и запутанность человеческих отношений, весь этот клубок любви, тревоги, опасений, раздражения, усталости друг от друга, привычки друг к другу, который называется семьей, накатился на нее, и она вздохнула

На светлом вечернем небе зажглись неоновые слова, голубые, бледные, совсем бесполезные: «При купании не заплывай далеко!»

Она встала и пошла к ресторану, стараясь ступать так, чтобы не запылить туфли.

— Здравствуй, подружка, — сказал Левин ласково и поцеловал ее в лоб. — Точность — вежливость королей. И королев… А мы тебя ждали, ждали… Знакомьтесь, друзья!

— Глеб Вольнов, — сказал Вольнов, встав. Он близко увидел ее глаза, темные, тяжелые зрачки, внимательные, спокойные, без улыбки. Ему понравились ее глаза. Он улыбнулся.

— Ты у нас сегодня одна дама на двоих, — сказал Левин. — Садись и говори, что будешь есть…

— Я хочу за пальму. Там, где Вольнов, на его место, — сказала Агния. — А то сейчас начнут знакомые подходить… Вон, дядя Вася уже заметил. Я специально служебным входом прошла, а он все равно заметил…

К их столику, прихрамывая и подкручивая ус, шел швейцар. Тот самый, который не пускал Вольнова в ресторан.

— Агнюша, чего ж не зайдешь никогда? — сказал дядя Вася с обидой.

— Садитесь с нами, — сказал Левин швейцару. — Садись, дядя Вася.

— Нам не положено, — сухо отозвался швейцар и сразу опять расцвел, как только взглянул на Агнию.

— А где Катя теперь, дядя Вася? — спросила она.

— Буфетчицей на пассажирском судне плавает… И Валя ушла. Из прежних официанток только Марина работает, с новым директором крутит… — Швейцар подмигнул Агнии и ушел.

— Я не знал, что ты именно в этом ресторане работала, — сказал Левин.

— Можно подумать, что ты должен знать про меня все… Вот мои столики — от крайнего до угла. Четыре… Сейчас вентиляцию поставили, все-таки не так душно… Когда мы виделись последний раз, капитан?

— Давно, — сказал Левин и стал рассказывать про аварию в Кильском канале.

Пожилая, накрашенная певица пела с низкой эстрады про капли дождя на окне любимой; вокруг певицы плавал табачный дым и запах теплой еды; звякали ножи и гомонили подвыпившие люди.

Вольнов плел из бахромы на скатерти косички Он знал, что это глупо, но все не мог остановиться.

Им принесли еду. Были свежие огурцы, их следовало есть побольше, потому что в Арктике таких вещей не бывает.

— Глеб, вы совсем заскучали, — сказала Агния. — И не плетите косички. Однажды мне пришлось чуть не до утра расплетать такие же вот штучки, а потом расчесывать их гребенкой.

— Я их сам расплету, — буркнул Вольнов. Он злился на себя за то, что смущался, когда она глядела на него. Он ловил себя на том, что старался казаться грубее и мужчинистее, нежели был на самом деле.

— Так, — сказала она, отворачиваясь к Левину. — Неужели ты не набил физиономию этому Лэнгрею? Они ведь должны были вызвать тебя в Лондон?

— Не его следовало бить, следовало изувечить эту каналью Блеккера, лоцмана, — сказал Левин. — Ты ни черта не поняла. Давайте наконец выпьем.

— Давайте, — сказал Вольнов. Он чувствовал себя лишним и не мог понять, зачем Левин притащил его сюда.

— Давайте, — сказала Агния. — Только немного, Яков! И запомни: никаких вопросов обо мне, ладно? Мне уже не пятнадцать… Как только ты выпьешь, начинаются сложные вопросы. Мне и без них тошно.

Капитаны выпили по большущей рюмке коньяку и сразу повторили. Вольнов насупился еще больше и вдруг спросил:

— Кто из вас любит голубей?

— Голубь — птица мира, и ее надо уважать, — сказал Левин. Он не принял вопроса всерьез. Он закусывал огурцами.

— Я не люблю, — сказала Агния. — Я люблю воробьев. Особенно когда зима, и им холодно, и они делаются пушистыми. И вы тоже не любите голубей.

— Откуда вы знаете?

— Иначе не стали бы спрашивать.

— Они жадные и злые, — сказал Вольнов. — Они все время лупят друг друга по головам и матерятся, как сапожники.

— Вы молодец, Вольнов, — сказала Агния.

— А воробьев мне всегда жалко зимой, — сказал Вольнов.

— Глеб, ты первый мужчина, которому эта женщина не говорит пакостей, — сказал Левин.

Яков и Агния, все больше оживляясь, стали вспоминать каких-то общих знакомых. Вольнов смотрел на ее руку, на руку, которая лежала совсем близко на столе, и ему потихоньку становилось уютно здесь, среди шума чужих голосов и громкой музыки с эстрады.

«У нее длинные пальцы и узкая ладонь, — думал он. — И она умеет крепко жать руку».

Он представил ее в белом переднике и с наколкой официантки… Сколько раз мужчины предлагали проводить ее после закрытия ресторана? Потом он представил ее в синей форме стюардессы на заграничной линии. Узкая юбка, красивые длинные ноги, подносик в руках: «Мадам! Господа! Прошу кофе…» Стандартная улыбка, синяя пилотка кокетливо сдвинута набок… Мужчины отклоняются от оси симметрии своих кресел и смотрят вслед ей. Длинный проход в ТУ — и по нему осторожно переступает Агния с подносиком в руках. И опять ее голос: «Мадам! Мсье!…» Она проходит и скрывается в кабине летчиков. Летчикам определенно веселее летать с такими стюардессами.

— Давай чокнемся, — сказал Левин. — И о чем ты думаешь, моряк?

— О свинцовом сурике и олифе, о зимовке и флагманском механике, — соврал Вольнов.

— Ты сегодня какой-то странный, Глеб. Ты много молчишь, — сказал Левин и добавил, обращаясь уже к Агнии: — Он — крепкий паренек и прекрасный моряк. Мы познакомились, когда я раскроил ему борт на швартовке в Петрозаводске.

— Что значит — «крепкий паренек»? — спросила она и коснулась браслетом своей рюмки. Рюмка слабо зазвенела.

— Значит — в нем много кремня, — объяснил Левин.

— О него можно точить ножи? — засмеялась она. Это она всего второй раз за вечер засмеялась. И, смеясь, глядела прямо ему в глаза.

Левин тоже смеялся.

— Это вы надо мной смеетесь? — спросил Вольнов, хмурясь.

— Конечно, — сказал Левин. — Помни, моряк, то, что я говорил: под наживкой блестит крючок. Теперь сколько ты ни будешь хмурить брови и говорить басом, она все будет хохотать и твердить про ножи. Я ее знаю, эту хитрую женщину…

— Вылезайте скорее из шкуры сдержанного и волевого морского волка, — сказала Агния. — И оставайтесь голеньким, таким, каким вас родила мама… И не шевелите скулами. Я же знаю, что мужчинам чаще нас хочется плакать, особенно если это настоящие мужчины…

— Я не буду на вас злиться, — сказал Вольнов.

Он все— таки немного обозлился на Левина и нарисовал на скатерти ручкой вилки большой зуб.

— А мы не боимся, да, Агнюша? — сказал Левин.

Его кто— то звал из-за дальнего столика.

— Я на минутку удеру, — сказал он. — Кажется, это зверобои. Когда я на «Леваневском» вторым штурманом плавал, мы на зверобойку ходили. Отвратительная это вещь. Тюлененки маленькие такие, беленькие и еще сами ползать не могут, а их багром — и тянут. На палубе кровищи сантиметров пятнадцать, из всех шпигатов хлещет… И вонь. И на столе в кают-компании жареные тюленьи языки лежат. А тюлененки плакать умеют. К нему подходишь по льдине, он убежать не может, лежит и плачет, глаза вылупив.

• Предыдущая
• 9/26
• Следующая