Жатва скорби - Конквест Роберт - Страница 96
- Предыдущая
- 96/133
- Следующая
Примеры такого поведения людей, доведенных голодом до полной утраты человеческих норм, вполне сопоставимы, хотя и в ином плане, с так называемым некоммунистическим поведением, которое представляется нам еще менее понятным нарушением привычных норм и ценностей. Мы имеем в виду обращение, которому подверглись многие лояльные местные активисты.
Настоящая местная элита – партработники, сотрудники ГПУ и пр. – легко пережили голод, их прекрасно кормили. Но это не распространялось на рядовых активистов.
«Комитеты бедняков беспощадно противостояли всем усилиям кулаков и контрреволюционных элементов сорвать поставки зерна».[226]
В финале такой кампании активистов как бы переводили в другие села, а все продукты, которые они сами попрятали, конфисковывались в их отсутствие.[227] И когда 8 марта 1933 года их миссия завершилась, комбеды были распущены, а их членов оставили голодать вместе с прочими односельчанами.[228]
Их, конечно же, не любили. Вот типичный пример их обращения с людьми. В одной из деревень комитет бедноты приказал крестьянам отвезти зерно в соседний город именно в канун Рождества. Им пришлось стоять там два-три дня в очереди, чтобы сдать свое собственное зерно.[229]
Поэтому, когда активистам тоже выпало на долю умирать от голода, то жалости это ни у кого не вызывало. В селе Степановка Винницкой области местный активист, член отряда по конфискации зерна, всегда распевал «Интернационал», начинающийся словом «Вставай!..» Весной сельчане нашли его лежащим на дороге и издевательски закричали ему: «Эй, Матвей, вставай!» Но он почти тут же умер.[230] По имеющимся данным, почти во всех деревнях активисты мерли от голода весной 1933 года.[231] В Киевской области половина из них умерла от голода, один впал в людоедство.[232]
Еще более поразительный или, по крайней мере, куда более важный аспект психопатии сталинизма проявился в том, что ни прессе, ни какому-либо иному источнику информации не позволено было даже упоминать о голоде. Люди, обмолвившиеся хоть словом, арестовывались по обвинению в антисоветской пропаганде, получая, как правило, пять или более лет трудовых лагерей.
Преподавательница сельскохозяйственной школы в Молочанске под Мелитополем вспоминает, как ей запретили произносить слово «голод», хотя еды не хватало даже в городе, а в одном из соседних сел в живых не осталось ни одного человека.[233]
В Нежинском лицее (Черниговской области), где учился Гоголь, школьников, которым не хватало еды, строго-настрого предупредили не жаловаться на голод, иначе их обвинят в «распространении гитлеровской пропаганды». Когда умерли старая библиотекарша и девушки-уборщицы и кто-то произнес слово «голод», партийный активист закричал: «Контрреволюция!»[234]
Солдат, служивший в 1933 году в Феодосии в Крыму, получил письмо от жены, в котором она писала о смерти соседей и бедственном положении ее и ее ребенка. Офицер политотдела перехватил письмо, и назавтра солдат объявил его фальшивкой. Жена и сын его погибли[235].
Рассказывают о докторе, который был приговорен к 10 годам заключения «без права переписки» (обычный эвфемизм при смертном приговоре) за то, что рассказал кому-то, как его сестра умерла от голода после конфискации у нее всех продуктов питания[236].
Даже официальным лицам, которые везде видели вокруг себя смерть, запрещалось – они запрещали себе сами – видеть «смерть от голода». Агроном послал старика с отчетом в местную МТС, тот по дороге умер. Агронома обвинили в том, что он послал больного, на что он возразил, что вся деревня голодает. В ответ ему заявили: «В Советском Союзе нет голода, ты слушаешь сплетни, которые распускают кулаки», а потом добавили: «Заткни пасть!»[237]
Это нежелание признать правду и отказ допустить какое-либо упоминание о реальной действительности, несомненно, были составной частью генерального сталинского плана. Как мы увидим в главе 17-й, такое умолчание в будущем достигнет мирового масштаба.
Глава тринадцатая. Земля была пуста…
И было это на Украине не так давно.
Ранней весной 1933 года Малькольм Магридж писал:
«Побывав недавно на Северном Кавказе и Украине, я видел некое подобие битвы между правительством и крестьянами. Поле этой битвы имеет здесь такой же разоренный, опустошенный вид, как на любой войне, и ширится все больше, захватив уже значительную часть России. По одну сторону линии фронта – миллионы голодающих крестьян, часто опухших от голода, по другую – солдаты войск ГПУ, выполняющие указания диктатуры пролетариата. Они заполонили всю страну, как стая саранчи, и отобрали все съедобное. Они расстреляли или сослали тысячи крестьян, иногда целые деревни, они превратили самые плодородные в мире земли в печальную пустыню»[1].
Другой англичанин увидел:
«Плодородные поля Советской Украины – на каждом из них невывезенное зерно, оставленное гнить. Были районы, где можно было в течение целого дня проезжать мимо таких полей с чернеющей пшеницей. И только изредка попадался крошечный оазис, где урожай был благополучно собран»[2].
Очевидец-горожанин приводит описание наихудшей из таких земель:
«Мы шли по невозделанной земле милю за милей. Максим сказал, что ее не возделывали больше двух лет… После часа такой ходьбы мы подошли к пшеничному полю, или вернее сказать, к полю сорняков вперемежку с пшеницей. Максим сорвал колос пшеницы и показал мне несозревшие зерна»[3].
Вопрос о сорняках в том году рассматривался даже на уровне Политбюро, обвинили в этом крестьян. «В целом ряде мест выросли различные сорняки, мы выдираем и сжигаем их. Но почему они поднялись? Из-за плохой обработки почвы», – так сказал Каганович на съезде ударников села в феврале 1933 года[4].
Если в 1921 году отчаянные крестьяне Украины одержали победу, то в 1930-м они потерпели неудачу, а в 1932–1933-м – страшное поражение.
По сравнению с 1921 годом режим в 1930–1931 и в 1932–1933 гг. стал куда более организованным и централизованным. Еще в 1860-х годах Герцен говорил, что больше остального пугает его «Чингиз-хан с телеграфом». Это определение прекрасно приложимо к тому, что происходило теперь на землях, опустошавшихся монголами много веков назад; сейчас они переживали ужас второго «монгольского нашествия».
Один из персонажей романа «Москва» прославленного немецкого писателя-коммуниста Теодора Плевье, долго жившего в СССР, – это образ «одного человека», способного «сделать голод своим союзником, чтобы достичь поставленной им цели: заставить крестьянина ползать у него в ногах как червь». В это же время, анализируя все происходившее с позиции коммуниста, М.М.Хатаевич говорил одному из активистов: «Между нашим режимом и крестьянством идет беспощадная война. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Этот год был испытанием нашей силы и их выносливости. Пришлось прибегнуть к голоду, чтобы показать им, кто здесь хозяин. Это стоило миллионов жизней, но система колхозов устояла. Мы выиграли войну»[5]. Во всех «трудностях», как обозначил Каганович зарастание полей сорняками, виноваты были сами крестьяне. В июне на съезде колхозников Калинин сказал: «Каждый хозяин знает, что люди, попавшие в беду из-за недостатка хлеба, оказались в этом затруднительном положении не из-за плохого урожая, а потому, что ленились и не хотели честно трудиться каждый день».[6] Этой линии по сей день держатся некоторые советские ученые, один из которых, например, отмечает, что «события 1932 года послужили хорошим уроком колхозникам», добавляя, что кулацкий саботаж урожая привел к нехватке пищи».[7]
- Предыдущая
- 96/133
- Следующая
