Страна сосны и оливы - Шамир Исраэль - Страница 79

• Предыдущая
• 79/114
• Следующая

Впоследствии мы упомянем Саббатая Цеви, мессию XVII века, увлекшего евреев так, как их не смог увлечь Иисус. Общепринятая концепция объясняла успех Саббатая страшной резней Хмельницкого, когда полмиллиона евреев погибло на Украине и в Польше в 1648 году. Отвергая это объяснение, Гершом Шолем объяснил, что в местах, пострадавших от Хмельницкого, саббатианство не привилось; что подлинной причиной было появление лурианской каббалы, то есть не внешний, но внутренний фактор развития еврейской жизни. Так и еврейское движение 60-х годов – оно было основано на внутренних, российских факторах.

Однако прекратилось оно благодаря внешнему фактору, как и саббатианство. Русские евреи, приехавшие в Израиль, пережили страшное разочарование, и когда в тысячах писем весть об этом дошла до еще не уехавших, движение изменило свое направление, началась эмиграция в Америку – а за эмиграцию в Америку люди не идут на баррикады. Поэтому власти смогли остановить волну выезда – евреи не хотели больше ехать в Израиль; они были готовы ехать в Америку, но не рискуя.

Разочарование приезда в Израиль было неизбежным – в некоторой степени. Переезд из страны в страну – процесс болезненный, и даже деньги только частично облегчают его. Мы тешили себя иллюзиями, что иммигрант в Израиле окажется среди друзей, “потому что там все евреи”. Это было бы ошибкой для любого иммигранта из любой страны: в Израиле сложилось наиболее замкнутое общество, типичное для страны массовой иммиграции. Для иммигранта вступить в живой контакт с привилегированными израильтянами – “иерусалимцами” предшествующей главы – так же легко, или также трудно, как с потомками колонистов “Мэйфлауэра”. Израильтяне, т.е. потомки приехавших до войны в страну европейских евреев, ощущают себя существами высшего сорта, иммигрант навеки останется иммигрантом в их глазах. По сей день израильтяне говорят о некоторых районах, что они населены “новыми иммигрантами”, хотя живущие там приехали сразу после Войны за Независимость. В этом обществе “школьного галстука”, как говорят англичане, нет места для новоприбывших – кроме как у подножия общественной пирамиды.

Дезинтеграция израильской еврейской общины, о которой часто пишут, не коснулась спаянного общества израильтян, потомков первых колонистов. Дезинтеграция эта – скорее фикция, потому что разные слои израильского общества никогда не интегрировались, но в прошлом, когда восточное еврейство не претендовало на влияние и положение в государстве, общество могло показаться сплоченным, связным и функционирующим. Сейчас, под давлением восточных евреев (“внутренний пролетариат”, в отличие от “внешнего пролетариата” палестинцев) израильтяне оказались меньшинством, по-прежнему спаянным, но уже не всемогущим. Потеря позиций сделала его еще более замкнутым и изолированным.

Это не значит, что новый иммигрант не может пробиться к власти, получить хорошую работу или разбогатеть – хоть нечасто, но это случается. Социально он навеки останется вне израильского общества, его друзья будут и впредь только люди вне общества. Как сказал Раймонд Чандлер: “Socially this a tough town to break into. And it is damn dull town if you are on the outside looking in”.

На пути иммигранта из любой страны в Израиле много препон. Одна из них – скрытый комплекс неполноценности израильтян, уживающихся с чувством собственного превосходства. Израильтяне не верят, что человек, который чего-то стоит, может приехать в Израиль. Это касается не только эмигрантов.

Когда Ла Скала приезжала на иерусалимский фестиваль, в газетах писали: наверняка приедет второй состав с третьесортной оперой. Не может быть, чтобы хороший театр приехал в нашу провинцию. Организатор фестиваля двухметроворостый Авиталь Мосинзон безумствовал, клялся, что приезжает самая что ни на есть лучшая миланская опера, но ничто не помогло: после выступления Ла Скалы газеты писали, что это был а) второй состав, б)не та ла Скала, в) все время пели, г) по-непонятному, д)сюжет был дурацкий и е) вообще это оказалась опера.

Иммигранты страдают от этого же отношения. Не успели приземлиться в Лоде первые самолеты с русскими иммигрантами, как в газете “Гаарец” появилась статья одного из ведущих журналистов газеты: “Приезжающие русские студенты – второй сорт, недоучки, бесталанные и безграмотные”. Вслед за этим последовала серия статей, разоблачавших русских инженеров, зубных врачей, грузин любой профессии и прочих иммигрантов. Иммигранты страдали от обычных проблем иммиграции: инженеры были вынуждены работать техниками или рабочими, хотя они ощущали себя более знающими, чем израильские техники. “Нам не нужны инженеры, нам нужны чернорабочие”, – сказал один из министров Израиля в дни приема массовой иммиграции из России. Государственная помощь, оказываемая на средства американских евреев, только усугубляла эксплуатацию. В смешной книге Эфраима Севелы “Остановите самолет, я слезу”, описывается разработанный в те дни метод “одноразовой эксплуатации иммигранта”: капиталист нанимал иммигранта. Еврейское Агентство платило ему зарплату, чтобы помочь трудоустроиться, затем, когда зарплата Агентства кончалась, иммигранта увольняли и брали нового. В более мрачной книге Григория Свирского “Прорыв” описаны приемы объегоривания иммигрантов в научных учреждениях и университетах.

Материально положение русского иммигранта в Израиле было, объективно говоря, не хуже, чем у его кузена, поехавшего в Америку. “Это я, Эдичка” Эдуарда Лимонова и “Новый Американец” Аркадия Львова – два блестящих произведения, описавших ужас иммиграции на столь различных примерах – поэта и торгаша – позволяет читателю понять, что и в Америке иммигранту было нелегко.

Но морально иммигранту в Израиле было куда тяжелее. Пока об иммиграции только шли разговоры, быть “русским” было совсем неплохо. Мне повезло – я приехал в страну Израиля в 1969 году, до начала массовой иммиграции, и меня чудесно принимали все и повсюду. Прием был таким лучезарным, что мне захотелось что-нибудь сделать для этой гостеприимной страны – так я оказался в армии, куда поначалу иммигрантов не тянули. И тут началась массовая иммиграция, внезапно сменившая теплый прием на всеобщую ненависть.

Однажды я возвращался на попутных домой, в Иерусалим, из темного бункера с передовой линии Голанских высот, молодой солдат, безумно гордившийся своими красными высокими ботинками парашютиста. Первый же остановившийся шофер уловил мой несмываемый русский акцент: “Русский? – сказал он. – Заграбастал виллу и “Вольво”? Живете за наш счет? Кровь нашу пьете! У нас ничего нет, а вам все дают!” Что скрывать, это был страшный шок для меня – в моей родной Сибири не было антисемитизма и я не привык с детства, как другие, к этому страшному, уничтожающему, обобщающему “вы” – “вам все дают, вы пьете нашу кровь”. Но мягкая посадка моего приезда смягчила для меня этот шок. Для приехавших в те дни, в 1971 году, посадка была штормовой – в ярый шторм ненависти.

Вообще оказаться в волне иммиграции – мало приятно. Хорошо быть иностранцем в стране, где иностранцев немного; не дай Бог оказаться алжирцем во Франции или турком в Голландии. Приехал бы Данте Алигьери в Америку начала века – американцы отнеслись бы к нему как к еще одному “даго”, который в лучшем случае откроет пиццерию.

Но у ужасного приема русских иммигрантов в 70-х годах были дополнительные, специфические причины. Приезд русской волны совпал с пробуждением восточного еврейства Израиля, процессом, который начался демонстрацией Черных Пантер и привел “Ликуд” к власти. Радость, с которой израильтяне встречали первых русских иммигрантов, живо напомнила восточным евреям о том, как их встречали – палатками и порошком “ДДТ” от вшей, и уж, конечно, без особой радости, как неприятный, но неизбежный долг. Когда восточные евреи жаловались на свое положение в обществе, им говорили: “Вы приехали позже”. Но прием русских показал им, что не в этом дело – эти, приехавшие позже них, не займут их место; и они обречены оставаться на дне еврейского общества.

• Предыдущая
• 79/114
• Следующая