Истоки. Книга первая - Коновалов Григорий Иванович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/94
• Следующая

– Мы не понимаем друг друга.

– Тогда не о чем сожалеть.

– Прощай. – Юля сделала несколько шагов, остановилась. – Писать будешь?

– Пиши. Отвечу.

– Это уж слишком!

– Тогда не пиши. Захочется замуж – приезжай.

– Нахал! – После этого она уже не оглядывалась. Только слышала брошенное вдогонку:

– Святоша! Горько пожалеешь!

Через полгода первым все-таки написал Юрий.

«Очевидно, я пугал тебя всю жизнь, сам того не желая. Ведь все началось с того, что однажды я вынырнул из омута и сильно смутил девочку в розовом платье. В этом была моя вина и мое нечаянное детское счастье. И все необыкновенно: раскаленные солнцем камни, шелест листвы, девочка, тонкая, рослая. И тебе понравилось, когда назвал я тебя Осенью. Я не знаю, как и откуда пришло мне в голову это странное имя. Но оно так вязалось с синими глазами и смуглой нежной кожей лица, и с волосами цвета осеннего клена! С годами ты все дальше уходила от меня, вернее, тебя уводили твои друзья. Ты хотела, чтобы и я ходил в их табуне. Но я не умел играть смешной роли оставленного в дураках добряка и размазни, который утешается радостью своих знакомых. Наверное, я уже любил тебя и страдал оттого, что не понимал, почему благополучие твоих друзей не делает меня счастливым. Я увидел, как основательно ты была подпорчена злой выдумкой, будто настоящий человек приносит свои чувства в жертву целям и… кажется, коллективу. Мне глубоко враждебна эта раздвоенность. Я жил, ты рассуждала о жизни, примеривалась, скептически, по-отцовски улыбаясь, защищалась от жизни высокопарными словами и… песком. И все-таки тебя я извинял: в семнадцать мы одинаково смелы и глупы. Но бате твоему я не простил: если раскололось его «я» – это его личное несчастье, моральные издержки противоречивой переходной эпохи. Но зачем старик мешает молодости? Но пусть. Может, он устал от жизни. Пиши, если тебе снова нравится понятное только нам двоим имя Осень. В противном случае не надо изводить бумагу и время».

Он по-прежнему гнул свою линию, и Юля не ответила ему. В письмах к брату Рэму глумливо спрашивала о Юрии: рыжий тигр по-прежнему рычит? Наверное, еще яснее стала его ясность и еще прямее его «прямота»? Он еще не утихомирился?

Юрий не женился, и это мешало ей жить: не был решен очень важный вопрос, ошибкой ли была ее детская любовь к нему или залогом счастья? В первом письме к Юрию, полном язвительности, выразила притворное удивление тем, что такой жизнелюб до сих пор не обзавелся семьей. Юрий ответил телеграммой: «Как только одна моя знакомая поумнеет, женюсь».

В тот же день, когда она рассталась с Ивановым, Юля была в доме отца. Сказал ей отец уклончиво: «Неплохой Юрий коммунист». А мачеха сказала: «Тебе, милая, не с партбилетом жить. Характер у твоего Юрия – дай бог! Его руками только железные канаты вить. Крупновы, кажется, и спят-то на железных листах. А ты любишь свободу, моя хорошая!»

На телефонный звонок Юрия она выбежала из ванной, накинув на плечи халат. «Осень, ты скрываешься от меня? Изменила мне и боишься?» «До осени далеко, сейчас весна, да хорошая! Не возражаю, давай встретимся. Где? К вам, конечно, не пойду, тебе сюда не стоит… да просто тебя тут не особенно ждут», – сказала Юля. Юрий помолчал и сказал, что в таком случае придется отложить встречу, пока не найдется подходящее место. «Я предлагаю нейтральную территорию, например ресторан, где можно потанцевать», – предложила Юлия.

Ей не удалось смутить его своим нарядом: крикливо-пестрая юбка, прозрачная кофточка цвета угасающей зари. «Будем вести себя так, будто лишь сейчас познакомились», – сказала она. Он согласился, а когда выпили, он похвально отозвался о ее загорелых, смело обнаженных плечах и об этой прическе… Она пила больше его и курила, завалив пепельницу испачканными помадой окурками. Когда он не шел танцевать, она не отказывала другим. С лица его слетело наигранное спокойствие, он сжал ее руку, горячо попросил: «Уйдем отсюда, Осень». Она пристально взглянула в его глаза: «Во мне есть что-то такое, что бесит тебя?» – «Тебе только кажется, что ты играешь разбитную, чтобы позлить меня». – «Я не играю, я такая…» – «Я согласен с тобой: тебе нравится этот стиль». Юля долго шевелила онемевшими пальцами, которые сжал он, уходя из ресторана.

С тех пор Юля не искала встречи с Круп новым, только раз нагрубила ему по телефону, требуя немедленно дать экскаватор и рабочих…

От бортов теплохода разбежались волны, взломали гладь реки, искорежили отражение каменной Богатырь-горы. А когда успокоилась взрытая винтом Волга, перед Юлей снова затемнел все тот же сумрачный омут. Рассекая воздух гнутыми крыльями, чайки канули за перелеском. Утки, покружив над тихой заводью, отороченной ракитником, опустились на реку.

Юля взяла дымящую головню, выкурила из палатки комаров, завесилась пропитанной смолой сеткой. За сеткой обиженно ныли комары, недовольные тем, что не впускают их в палатку. Юля и себя представляла такой же маленькой и летучей и будто ее кто-то не хочет пустить в свой мирок. А войти крайне необходимо. Так она и задремала, и во сне было все то же небо, и все та же многоцветная Волга, и то же чувство, что ее куда-то не пускают.

Разбудили Юлю голоса людей:

– Э-э, да тут никого нет! Стоп, в палатке какая-то неженка спасается!

Юля узнала голос директора завода Саввы Крупнова. Она увидела серебристую серьгу месяца, повисшего на ветке осокоря, улыбнулась.

Быстро, боясь показаться заспанной, она умылась из чайника, подобрала под косынку волосы, поправила пальцами брови, одернула платье.

Перед палаткой темнела фигура Саввы. Кто-то, присев на корточки, раздувал тлеющие угли; за кустами с треском ломали сухие сучья. Как видно, эти товарищи пришли надолго, если взялись за костер.

– Раненько ложишься спать! – тоном человека, привыкшего делать людям замечания, сказал Савва и крепко пожал руку Юли.

– Да я просто задумалась, Савва Степанович.

– Эх ты, синеокая, при такой нежнейшей луне я в твои годы предпочитал задумываться вдвоем с кем-нибудь!

– В одиночестве сама себе кажешься умнее.

– И несчастнее, – добавил Савва.

Юля всматривалась в человека, который возился у потухшего костра.

Она не знала, кто это настойчиво пытается раздуть умерший огонек. Но ее удивляло упорство этого человека.

У него были сильные легкие: дул, как из мехов. Все ее внимание приковал к себе маленький золотистый разгорающийся уголек. В кармане Юля нащупала спички, хотела помочь человеку развести огонь, но что-то удержало ее.

– Оставайся, Юленька, у меня на заводе, – говорил Савва, наблюдая, как и Юля, за первобытной работой человека у пепелища. – Гарантирую работу, жилье… ну, а счастье само придет к такой девушке!

Трава вспыхнула, смело встали на дыбы языки огня. Человек, возродивший его, выпрямился во весь свой высокий рост. Пламя озарило снизу его литое лицо.

Юля торопливо схватила с песка горсть сухих палочек, подошла к костру.

– Можно положить, Юрий Денисович?

В лице его непривычное выражение растерянности: не то радость, не то замешательство.

– …Осень, – тихо сказал Юрий.

Не спуская с него взгляда, она стала подкладывать прутики в костер. И в то самое мгновение, когда ее пальцы облило жарким пламенем, рука Юрия оборонила их от огня. Так они пожали друг другу руки, чуть приподняв их в горячем пахучем дыму.

Смятение, радость и тревога стеснили ее сердце. После того как она однажды нагрубила ему по телефону, у нее хватило характера не попадаться на глаза Юрию. Но она жила ожиданием встречи с ним, хорошо не зная, чего больше принесет встреча: радости или горя. Рассказать о себе Юрию она боялась. Но он должен знать ее прошлое. Что-то коробило ее, как бересту на огне.

– Эй, хозяйка! Где у тебя вода? Пить хочется! – кричал из палатки Савва.

Юля нащупала в темноте баклагу, кружку и подала Савве. А когда он вылез из палатки, Юля обняла вязовый стояк, прижимаясь щекой к сухой коре.

• Предыдущая
• 19/94
• Следующая