Истоки. Книга вторая - Коновалов Григорий Иванович - Страница 39

• Предыдущая
• 39/93
• Следующая

…Буран-внук ровно и спокойно, с детской наивной добросовестностью выбелил степь, прикрыл обнаженное недавней оттепелью – растерянную зимой на дороге солому и конский помет, кучи битого кирпича и шлака на свалке. И будто не проходили тут недавно резервные полки, до земли продавливая снег тяжелыми орудийными колесами, рубцевато печатая следы танковых гусениц на мерзлом суглинке обочины. Недалеко отогнали немцев от Москвы. Вокруг городов Поволжья еще минувшей осенью, пока не зачугунела в морозе земля, строили обводные рубежи. И теперь из центра звонили, требовали возобновить работы на обводах, как только оттает земля. По приказу Государственного Комитета Обороны горожане и зимой строили железную дорогу, которая должна соединить города правобережья.

Юрий взглянул в водительское зеркало: за спиной сидела в ватнике красивая, с вишневыми губами секретарша. Ему всегда было неловко оттого, что она менялась в лице, краснела, бледнела, как только заговаривал с ней. Именно поэтому он привез утром в горком свою давнюю сотрудницу еще по заводу – Марфу Ясакову. Красивой с глазу на глаз велел сдать дела Ясаковой. «У Марфы ребенок. А вы молодая. Пожалуйста, поработайте на строительстве железной дороги». И сразу – будто соринку из глаза вытащил.

На высокой насыпи за деревянными будками-теплушками женщины укладывали рельсы, забивали кувалдами костыли. Девчонка лет семнадцати в коротком ватнике сидела на шпале и, обхватив руками колено, раскачиваясь, выла в голос – ударила кувалдой по ноге. Ей бы за книжкой сидеть, а сумерками тайно от ворчливо благоразумной матери стоять с парнем у калитки, накинув на плечи шубейку…

Высадив тут же, у будки, свою бывшую секретаршу, Юрий поехал на сланцевые шахты. Уголь Украины захватили немцы, и не было, знать, надежды вернуть его вскорости, пришлось переделывать топки электростанции под сланец.

Неземным вышним холодом пахнул снежок-внук, лишь на малое время укрыл он избитую, усталую дорогу, оборонительные рвы, древние курганы времен монгольского нашествия.

Юрий поставил машину у барака, поклонился старой женщине. Она развешивала на веревке застиранное чиненое-перечиненное бельишко.

– Начальник, даешь пачку папирос, так и быть, окараулю машину. Все равно шмутки доглядывать. – В уголке опущенных крашеных губ дымилась цигарка. – Не успеешь повернуться, машину почищу.

В припухлом лице женщины было столько своеобразного, хитрого и доверчивого, злого и мягкого, что Юрий не торопился расставаться с нею. Угостил папиросами – он хотя не курил, а в кармане носил пачку всегда. Не отказался зайти с ней в ее комнату, в кочегарку. Работала истопницей.

– Надрываются одинокие бабенки на сланце. А тут еще с мужиками невмоготу плохо.

– Обижают? – участливо спросил Юрий.

– Если бы обижали! Нету мужчин. Вчера женщины повеселели: приехал обходительный, усы черные. – Женщина засмеялась, закашлялась, махая руками на клубы дыма. – Трудно у нас бабам жить, прямо скажу тебе. А он чистенький, дикалоном пахнет. Ну, наши красотки быстро навели на себя лоск. Черноусый по штольням – они за ним. На собрание все гужом. Второй день разговаривают, соцдоговор обсуждают. Что ни скажи он, лупят в ладоши, аж зудит в ушах. Никогда не было самодеятельности, а тут откуда что взялось. Кто на скалке, кто на прялке, на метле, кто гребешок к губам. Вчера напрасно старались: поджигал всех, а ночевал вон у той, в каморке угловой, гляди, занавеска из газеты.

Она засмеялась, тряся пустой сумочкой подбородка.

– Слыхала я, будто бабы украли милиционера. Заволокли его в барак, и концы в воду. Кормили, поили, как мирского бугая. О нем розыски: мол, не ушел ли добровольцем на фронт? А он, разнесчастный, размундированный, сражается с бабами. Когда отпустили на побывку к жене, ветром валило парня, дошел до того бугорка и лег отдыхать. Шучу я, парень. Хоть бы каких инвалидов, бракованных подкинули, кадрами укрепили нас, бедных. Дух вешний забродил. Колоде старой, и той на солнечном припеке снится, будто ростки пускает. Осенью тут недалеко стояло войско польское. Вином да шиколадом угощали девок. Ласковые. Даже с седел кожу пообрезали для обувки бабам. И поп ихний, ксендз, завел желнерку. Ушли в Персию, скукота наступила…

Митинг рабочих сланцевой шахты проходил в дощатом сарае. Там стояла теплынь от железных печей. Мокро блестели стены, роняла капли высокая крыша. Посредине сарая, на двух составленных рядом грузовых машинах с откинутыми бортами, сидели за столом четыре завитые женщины в кофточках, с обнаженными мускулистыми руками, а между ними – подкручивая черные усы, Анатолий Иванов, на плечах кожаный реглан.

Запахнув куртку, Юрий проталкивался между работницами, с застенчивостью улыбаясь, когда приходилось приминать высокие груди, ласково отстранял руками сильные плечи шахтерок.

– А ты не стесняйся, не торопись убирать руки.

– Рад бы прикипеть, да вон те как бы не обиделись.

– Олька, о чем шептал, как облапал тебя?

– Свиданку назначил.

– Симпатичный парнища!

– Будет вам кобылиться. Нынче пост на два года установлен.

– Только слова скоромные, а жизнь очень постная.

«И жизнь тяжелая, и на фронте не блестим, а шутить не отвык народ», – думал Юрий, заражаясь озорством работниц.

Из президиума протягивали вниз к нему руки, будто спасали тонущего. Он ухватился за две женские руки, вскочил на машину.

– Разведка донесла: полонили тебя женщины. Я и бросился на выручку, – сказал он Иванову, второму секретарю горкома.

– Я бы и без второго фронта справился с этим милым неприятелем.

Иванов встал, придерживая накинутый на плечи кожаный реглан. На вопросы рабочих отвечал с мягкостью и обстоятельностью умельца поговорить.

У железной печки, на чурбаке, однорукий матрос, заигрывая с женщинами, откидывал голову то на колени Юли Солнцевой, то соседки слева.

Юля нахлобучила бескозырку на бритую голову матроса, распахнула свой ватник, облокотила руку на колено, а вывернутой ладонью подперла подбородок.

И хотя больше года не встречались они с тех пор, как заробела она взять ключи от приготовленной для них квартиры, Юрий все еще не мог ни отказаться от Юлии, ни привязать ее к себе. И думалось, что много в их прежних отношениях было от жестоких зигзагов самолюбия тридцатилетних своевольников, от опасения потерять свое лицо, «расплющиться душой», как однажды сказала Юлия. «Я не хочу сгореть раньше тебя». И еще она говорила: «Жар и холод твой одинаково отравляют мое существование». Он беспокоил ее, как полуночный стук в дверь… Выпрямилась, взглянула прямо: «Ну в чем дело? А ты не помер без меня? Когда расставались, жалобил, мол, умру. Нет, не говорил, думал. Я тоже не умерла. А может, напрасно не сделала этого?»

Юрий обрезался об ее взгляд и, защищаясь, подумал: «Врешь, не так уж весело живешь, девка… А давай так, будто не расставались, а?» Повернулся лицом к Иванову, трезвея с каждой секундой: запоздалые желания, как упущенные возможности, только сильнее растравляли душу. «Кончай с затянувшимся моральным недомоганием». Тяжелыми створами придушил в сердце несвоевременные чувства. Но как взломанный весной лед на реке не в силах снова срастись, закрыть от воды небо, так не могли захлопнуться сорванные теперь створы в душе Юрия.

Иванов обещал рабочим облегчение жизни вскорости; враг будет разбит через полгода, ну, самое большее, через годик…

«Не понимает, что конца войны не видно? А может, еще хуже: все понимает, да сомневается, хватит ли у рабочих духа видеть голую правду? Чую я его невысказанное высокомерие. «Я, мол, Иванов, не расклеюсь от жаркого огня правды, а вас надобно оберегать, через сказку вести к истине», – думал Юрий.

– Толя, лучше прочтешь потом свои стихи. У поэзии большие возможности утешения. – Юрий положил куртку на кабину, отстранил неторопливым жестом Иванова.

– Давайте потолкуем, друзья, о том, как больше сланца добывать. Много земли захватил враг, нас стало меньше, а дела больше. Работать и жить трудно. Будет еще тяжелее. Но иного выхода у нас нет. Опаснее всего не сама беда, а самообман, что беда краткотечна…

• Предыдущая
• 39/93
• Следующая