Журналист - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 52
- Предыдущая
- 52/98
- Следующая
Весь вечер Новоселов и Обнорский старались решить «половой вопрос» — Илья названивал всем своим знакомым девушкам подряд, пытаясь выписать хоть кого-нибудь к себе на хату, но везде натыкался на глухой облом — одни подруги повыходили замуж, другие были, как на грех, заняты… В конце концов ребята решили плюнуть и лечь спать пораньше, чтобы с утра все-таки попасть в «десятку» в человеческом виде…
В «десятке» их, естественно, отодрали за опоздание, но особого кипежа не было — так, пошумели для проформы, чтоб служба медом не казалась… Дела свои Илья с Андреем сделали быстро, к полудню их вызвали к какому-то генерал-лейтенанту, который задал им несколько вопросов, а потом убедительно посоветовал обо всем, чему они стали в Южном Йемене свидетелями, забыть. Обнорский с Новоселовым возражать, естественно, не стали. Более того, указание генерала прямо соответствовало их собственным желаниям. Правда, как известно, желания не всегда совпадают с возможностями, и обычно лучше всего помнится как раз то, что хочется забыть навсегда.
Обнорскому все время, пока он был в «десятке», не давала покоя мысль, что его все-таки обязательно должны дернуть куда-то на отдельный разговор. Ведь в Адене никто так и не проявил интереса к истории с пропавшим оружием. Там это еще как-то можно было объяснить гибелью Царькова и общей неразберихой после резни. Но в Союзе… Комитетчик ведь не самодеятельностью занимался, в Москве должны были знать, что оружие до палестинцев не дошло… Должны были знать и о том, что Андрей пусть не до конца осознанно, но принимал участие в этой эпопее. Значит, его обязательно надо было детально расспросить обо всем, если, конечно, принимать за отправную точку рассуждений действительное желание московских начальников Царькова разобраться во всей этой темной истории. Но в «десятке» Обнорского ни на какой отдельный разговор никуда так и не вызвали. Никто ни о чем не расспрашивал его и позже. Андрей постепенно начал приходить к выводу, что либо Царьков действительно ничего не успел сообщить в Москву о том, что переводчик Седьмой бригады знал больше, чем ему полагалось, что вызывало массу вопросов и сомнений, либо в Москве было просто принято решение похоронить всю эту историю по каким-то неведомым Андрею соображениям. А раз так, то самым умным и безопасным было действительно попробовать обо всем забыть. Не было ничего, и все. Забыть…
Никаких особых подписок у ребят брать не стали: им лишь напомнили о тех, что они давали в ЦК до отправки в Йемен, а о них и так ребята не забыли.
К двум часам дня Новоселов и Обнорский закончили все свои дела в «десятке» и, отдуваясь, как после кросса, выскочили на Арбат. С одной стороны, их радовало, что они управились так быстро, с другой — они чувствовали некую трудно формулируемую обиду: никому они не были нужны, от них избавились, как от бедных родственников, не сказав толком даже доброго слова, которое, как известно, и кошке приятно. Если они выполняли интернациональный долг и «крепили на дальних подступах рубежи Родины» — разве трудно было сказать ребятам простое «спасибо»? Они ведь не кур воровать в самоволку бегали, в конце-то концов…
С другой стороны, как нормальные наемники, Новоселов и Обнорский получили по тем временам огромные деньги, только не радовали они, а, что называется, жгли ляжки. Не все ведь измеряется деньгами, хотелось чего-то еще, а вот этого «чего-то» как раз и не было. У Андрея плюс ко всему щипало сердце из-за окончательного разрыва с Машей. Конечно, к этому шло уже давно, но уж больно «вовремя» случилось окончательное объяснение — не дай бог никому, вырвавшись живым из мясорубки, услышать от жены, что все кончено… Даже если нет уже былой любви к жене — все равно это жестокий удар по нервам, которые и так-то хуже некуда…
Невеселые думы о Маше причудливым образом переплетались с мыслями о Лене, которые Обнорский старательно от себя гнал. Положим, стюардессу, о которой Андрей не знал ничего, кроме имени и даты ее последнего рейса на Аден, можно было бы найти. Но вот стоило ли это делать?… Неизвестно, что Лена рассказала об их с Тамарой спасении (спрашивали-то наверняка, это ясно), и в этой ситуации привлекать к себе лишнее внимание поисками стюардессы было бы просто неграмотным решением. А если кто-то сопоставит рассказы стюардесс с заинтересованностью Обнорского? Что тогда? Ответ на этот вопрос тонул в тумане зыбких предположений, которые, впрочем, все сходились в одной точке: никто Андрея за убийство двух палестинцев по голове не погладил бы — последствия могли бы быть только печальными или совсем печальными… Значит, и Лену нужно было забыть… Забыть…
Была еще одна причина, по которой Обнорский не хотел искать стюардессу. После «сделки» Андрея с Грицалюком (а полковник-то, кстати, сразу срубил, что за «лейтенанты палестинские» спасли девушек в Кресенте) в нем что-то надломилось, было ощущение глубоко запрятанного в морщинах души стыда, будто предал он кого-то… Хотя — кого? Абд эль-Фаттаха? Так он Обнорскому не был ни сватом, ни братом. Назрулло? Маленький таджик погиб до последнего разговора с грушником, а мертвым, как известно, все равно живые ничем помочь не могут… Или все-таки могут? Гнал от себя Андрей эти мысли, сам себе не хотел сознаваться, что Лена, если бы они все-таки встретились, сразу напомнила бы ему слишком многое из того, что ему хотелось забыть. Забыть…
Из состояния оцепенелой задумчивости Андрея вывел Илья. Оглянувшись на здание Генштаба, он с непередаваемым выражением на лице харкнул на тротуар, потом достал сигарету и сказал:
— Слышь, Палестинец, проснись… Надо что-то с бабами решать. Или я за себя не отвечаю — могу ведь и к тебе начать приставать. Так что — думай!
— А что — думай? — возмутился Обнорский. — У меня в Москве ни одной знакомой бабы, кроме жены. Бывшей к тому же. Так что чего я-то?… Кто из нас москвич?
— А кто из нас студент? — тут же парировал Новоселов. — Я из казармы не вылезал — когда мне было с девушками знакомиться…
— Да-да-да, ой-ой-ой, — противным голосом подхватил Андрей. — Тяжелое детство, железные игрушки… Знакомые песни… Не надо косить под юродивого, товарищ курсант. Ах, простите — лейтенант. Из казармы он не вылезал… Да у вас в ВИИЯ курсисток полно…
(В Военном Краснознаменном институте действительно был так называемый женский факультет. По ходившей среди переводчиков легенде, его открыли специально «под дочку маршала Гречко», в то время бывшего министром обороны СССР. Девушки, правда, в казарме не жили, но после окончания ВИИЯ получали воинское звание лейтенанта и становились военными переводчицами. Конкурс на этот факультет был огромным, в основном там учились дочки высокопоставленных военных и гражданских чиновников. Попасть туда какой-нибудь Золушке со стороны было делом практически нереальным.)
— Это — святое, — сказал Илья строгим голосом, подняв к небу указательный палец. — Курсистки, конечно, есть. Но трахаться с ними опасно.
— Чем же? — не понял Обнорский. — У них что, там зубы растут?
— Зубы у них растут там, где определила природа, — снисходительно пояснил Новоселов. — Но у них всех папы, которые могут сделать с тобой такое, что похабные ужасы, о которых вы, коллега, тут говорите, покажутся детскими забавами. Женят в один присест — квакнуть не успеешь. Или — невыездной навеки. Так что давай про курсисток не будем. Другие предложения есть?
— Какие тут могут быть предложения, если у нас даже с блядями ничего не вышло, — хмыкнул Андрей. — Глаза у нас, видите ли, не такие…
— Минуточку, коллега, ваш перевод неточен, — сказал Илья, манерно затягиваясь сигаретой. — У нас не вышло не с блядями, а с проститутками, будем точны в терминологии, это в данном случае важно. Проституция — это профессия, а блядство — черта характера или, если хочешь, состояние души. Бляди — они необязательно за деньги трахаются, а скорее по внезапно возникшей симпатии… Давай подумаем, где два симпатичных интернационалиста при деньгах и хате могут нарыть таких душевных блядей…
- Предыдущая
- 52/98
- Следующая
