Колесо Сансары - Контровский Владимир Ильич - Страница 42
- Предыдущая
- 42/60
- Следующая
– Дорогой, ты не на кафедре и не выступаешь с докладом, – заметила Анн-Мари.
– Извини, я просто хотел выразиться попроще. Противовес необходим: если его нет, то любая структура – и государственно-нравственная в первую очередь – обречена на быстрый распад. Могущественнейшие империи – Римская, например, – рушились тогда, когда внешнего врага больше не было. После окончания холодной войны благополучно испустила дух «Империя Зла», красная угроза приказала долго жить, и противостояние Восток – Запад завершилось. И что прикажете делать дальше? Впрочем, и приказывать-то не надо: закон противовеса суть объективный закон, как и прочие законы природы – или, если угодно, Всевышнего. Так что если бы Аль-Кайды и Бен Ладена не существовало, их срочно потребовалось бы создать искусственно. Колумбийская наркомафия или транснациональная организованная преступность на роль Врага не тянут – идейная начинка не та, вернее, она вовсе отсутствует. А в данном случае всё на месте… Будет теперь какая-нибудь «Ось Зла», государства-изгои, угроза с Юга или что-нибудь в этом духе – ярлыки значения не имеют.
– Если бы ты знал, – Анн-Мари тяжело вздохнула, – как меня иногда раздражает твоя высоконаучная привычка рассуждать обобщёнными категориями! А чисто по-человечески? Ведь в любом из этих самолётов могла бы оказаться Лизетта! Или Жан-Пьер с приятелями гулял бы по Елисейским полям, а в это время в урне сработало бы взрывное устройство, засунутое туда арабом-мусорщиком! Тогда как?
– Не надо чересчур драматизировать, равно как и не стоит делать из меня эдакое бесчувственное чудовище, академического монстра не от мира сего, не замечающего ничего вокруг.
– Ну почему же «ничего»? Смазливые физиономии девиц и стройные ножки под короткими юбками ты очень даже замечаешь – я же не слепая! Но я…
– Анни, – миролюбиво ответил Жерар, – не вали в одну кучу креветки и сливовый джем: получится невкусно. Я человек и отец, а не просто житель этой планеты и гражданин одной из стран на её поверхности. И именно поэтому меня гораздо больше во всей этой сегодняшней истории волнует утренняя её часть – видение Элизабет и странный фокус с телевизором. Как ты думаешь, почему я попросил тебя не болтать – прости за резкость – об этом?
– Наверно, ты… Ты не хотел, что бы нас считали ненормальными?
– И это тоже, но главное в другом: все мировые спецслужбы сейчас стоят на ушах. Как ты думаешь, какие вопросы будут задавать в префектуре девушке, которая узнала за несколько часов до трагедии о том, что произойдёт – в деталях? В нашем прагматичном мире не так много места для ирреального, так что прямолинейные полицейские мозги сработают вполне определённым образом: а откуда ей всё это стало известно? А расскажите-ка нам поподробнее обо всех ваших друзьях-приятелях, мадемуазель Рану, – особенно о смуглокожих! И очень нужна вам обеим вся эта нервотрёпка, а?
– Жерар, дорогой… Я об этом даже и не подумала… Ужас…
– Ну всё, всё, успокойся. Ничего не случилось – так что нет и причин для волнения. Пусть это будет нашей тайной, а что за этой тайной стоит, я постараюсь разобраться – по мере моих сил и возможностей. И как только…
– Ты знаешь, отец, – голос Элизабет звучал сухо и непривычно; и никогда раньше не слышал профессор Рану таких интонаций в голосе своей взбалмошной дочери, – я, кажется, поняла. И мне не по себе от этого понимания… Я всегда посмеивалась, ты помнишь, стоило кому-нибудь хотя бы заикнуться о потустороннем или сверхъестественном. И точно так же я иронизировала по поводу любых твоих высказываний на эту тему, – если они, конечно, не были шуточными. Но ты, папа, никогда не шутил над этим… Так вот… Подожди, не перебивай меня, я сама собьюсь, – девушка хрустнула пальцами. – На самом-то деле ощущение присутствия чего-то непонятного, живущего везде, никогда меня не покидало – с тех пор, как я только-только начала осознавать себя… – Элизабет прерывисто вздохнула, словно сбрасывая с плеч тяжёлый, много лет носимый груз, и продолжила:
– Первый раз я увидела в детстве. Тогда я не придала этому особого значения: мало ли что может присниться романтической девочке, начитавшейся волшебных сказок и рыцарских романов! Точнее, я восприняла всё как должное, как подтверждение моих представлений об окружающем меня мире, в котором непременно должно найтись место чудесному. С детьми часто так случается… Это потом уже, позже, по мере взросления, попадая под страшное по своей силе воздействие общества с его стереотипами, мы перестаём летать во сне, а тогда… Но со мной мои детские сны осталось навсегда. Шли годы, а чуда всё не было и не было… Я много читала на эту тему, тщательно скрывая от других – и от тебя, папа, – своё тайное. Ты помнишь моё отношение ко всему этакому – я всегда посмеивалась… Так вот, я всего лишь защищалась от возможного скептически-иронического отношения, и маска здравомыслящей особы приросла к моему лицу и сделалась моей второй – или первой? – кожей. И все эти годы я ждала, ждала неизвестно чего…
– И что же ты… видела? – Вопрос получился естественным, без малейшей примеси наигранности или фальши, – впрочем, Жерар и был искренен.
– Что видела? О, об этом можно рассказывать бесконечно долго… Нечто прекрасное, невероятно далёкое, мир, населённый богами. Богами в одеждах цвета неба… И я среди них – такая же, как они… Сладко до боли, и просыпаться не хочется…
С годами я стала серьёзнее – жизнь заставила, – но своё я продолжала хранить в тайниках души. У меня был один… знакомый, фанатик восточных философских воззрений. Он научил меня чтению ленты реинкарнаций. Не скажу, что я вызнала столь уж многое из своего прошлого – большинство картин расплывчаты и неоднозначны, как изображение на экране плохо настроенного телевизора с плохой антенной. Хороший психиатр вообще списал бы всё это на игру больного воображения, посоветовал бы принимать транквилизаторы и поскорее выйти замуж, дабы стать добропорядочной матерью семейства. А я…
Несколько картин запомнились: лесная хижина, старик в тёмном плаще с капюшоном (у Жерара почему-то сжалось сердце от непонятной боли), и маленький ребёнок на звериной шкуре, и я – мать этого ребёнка, а старик говорит мне что-то очень важное – и страшное… А ребёнок смотрит на нас так, как будто он старше нас обоих на тысячи лет…
Огромный пышный зал, заполненный разодетыми в тяжеловесные наряды людьми… На возвышении – я, причём неясно, мужчина или женщина. Я вижу насквозь эти людей, наблюдаю копошение их мыслишек, сосредоточенных вокруг золота, интриг и низменных потребностей. И я не сомневаюсь в своём праве карать и миловать…
Какой-то средневековый город – европейский. Цветы в моих руках, запах моря, солнце над головой… А потом – толстый монах с поросячьими глазками, и ощущение мерзости того, что он хочет со мной сделать… Боль – я всаживаю нож в своё собственное горло и давлюсь-захлёбываюсь кровью…
Звёзды, звёзды, звёзды… Мириады звёзд, полыхающих ослепительным голубым блеском, – словно рука исполина высыпала на чёрный бархат бездонный ларец с драгоценностями… Фигура прекрасной в своём совершенстве женщины, летящая среди этих звёзд. И это существо – тоже я… – с этими словами Лизетта медленно поднесла ладони к лицу и провела ими по лбу и щекам, будто омывая пылающую кожу невидимой живительной влагой, и замолчала, подбирая фразу.
Жерар Рану смотрел на дочь, не отрываясь и боясь моргнуть, чтобы не упустить что-то чрезвычайно важное. Лицо Элизабет заострилось, приобрело хищные черты. В глубине глаз, глядящих внутрь себя, мерцал огонь; слова приобрели весомость и значимость, и тяжесть металла. Такой профессор не видел её никогда.
– Так вот, отец, когда я взяла в руки твой подарок, я вдруг поняла: вот оно! Мне непросто передать словами, что я почувствовала: то, что амулет живой, я осознала сразу, только говорить об этом я не намеревалась. Я разговаривала с ним, пока шла к себе, и потом, роясь в книгах… И камень слышал и слушал меня! – Элизабет взглянула отцу прямо в глаза, и Жерару стало не по себе от этого взгляда.
- Предыдущая
- 42/60
- Следующая
