Огонь любви, огонь разлуки - Туманова Анастасия - Страница 35
- Предыдущая
- 35/65
- Следующая
– Владимир Дмитрич… Может, изволите зайтить?
– Ты что, рехнулся? – удивился Владимир. – Феклы тебе мало? Иди один, коль охота есть, а меня уволь. Я спать хочу.
– Влади-и-имир Дмитрич… – заныл Северьян. – Я ж вас одного не пущу, сами знаете… Места тут пакостные, не ровен час башку проломят… Ежели из-за угла да гирькой, да без упреждения, так и шанхайский мордобой не поможет!
– Ну, так в чем же дело? Идем к Солодовникову?
– Ва-а-аша милость… Да вы хоть о своем здоровье подумайте!
– При чем тут мое здоровье, дурак?!
– Да как же ни при чем, когда вы все лето, аки схимник святой, в Раздольном прожили?! У меня просто сердце напополам раздиралось! И Фролыч расстраивался, а ему это по годам вовсе вредно… Ваша Анисья-ключница уж как перед вами с самого Иванова дня задом крутила, уж как титьками трясла, а титьки-то – чудо господне! У меня просто сапогом валяным все торчало, не знал, куда спрятать, чтоб людей не пугать, а ваша милость… Такую бабу все лето обижали! С вас за это на том свете спросится…
– Ну уж не обижал я ее… – буркнул Владимир.
Северьян обрадовался:
– Взаправду?! И сколь разов не обижали?! И как это я не видал?
– Вот забыл тебя позвать свечу подержать! – разозлился Владимир. – Идем отсюда, говорю!
– Ну, Владимир же Дмитрич, ну в последний раз! – взмолился Северьян. – Уезжаем ведь завтра, сами сказали, а у меня тут…
– Так у тебя здесь тоже предмет? – наконец-то понял Черменский. – Так бы и говорил сразу, кобель… Ну, черт с тобой, идем. Только живо. Там тоже уже, верно, все заканчивается, и барышни твои устали…
Владимир знал, что говорил: несколько лет назад, когда друзья вместе бродили по Крыму, Северьян пристроился ненадолго вышибалой в публичный дом в Одессе, и они оба были там своими людьми. Да и во время службы в полку Черменскому часто доводилось посещать с компанией других офицеров местечковые «заведения». В московских домах терпимости он не бывал и менее всего собирался знакомиться с ними сейчас, но еще меньше хотелось спорить с Северьяном, который, едва войдя в полутемную комнату, освещенную двумя керосиновыми лампами, заорал:
– Эй, девки, как работы идут?! Авдотья Лукинишна, доброй ночи!
– Какая ночь, бешеный, утро скоро… – лениво отозвалась «мадам» – еще не старая особа в бархатном платье, раскладывавшая на буфете обтерханные карты. – Девицы все по кабинетам заняты, тебе каку надобно-то? Посиди обождь, какая ослобонится, тую и заберешь. Или вон Манька спит, поди растолкай. До ней сегодня приказчики из армянского магазина приезжали, вчетвером совсем уходили девку… Тебе вина-то дать, али погодишь пока?
Владимир удивленно посмотрел на Северьяна.
– Так у тебя здесь никого? Зачем выдумывал?
– Да вы садитесь, Владимир Дмитрич, осмотритесь, – не отвечая на вопрос, усмехнулся Северьян. – Скоро и девки повылезут, сами выберете… Девки-то здесь знатные, не за кости же крашеные Лукинишна по три рубля берет! Довольны будете.
Владимир, пожав плечами, опустился в одно из кресел у стены. Мадам посмотрела на нового «клиента» с интересом; крякнув, поднялась было, но Северьян сделал ей чуть заметный знак, и она села на место, но продолжала тем не менее пристально разглядывать Черменского блестящими, как у мыши, глазами. Тот не обращал на нее внимания, осматриваясь по сторонам. Когда глаза привыкли к тусклому свету, Владимиру стало видно, что они находятся в довольно большом зале с плюшевыми, плотно задернутыми занавесями, буфетом и креслами вдоль стен, в одном из которых, вольготно раскинувшись, спала богатырским сном довольно увесистая девица в залитом вином голубом платье. Желтые ее кудри развились и неряшливо висели по сторонам бледного, как сырое тесто, лица с рябинами и прыщами. Вскоре появилась еще одна, костлявая, худая еврейка с растрепанной головой, хрипло поздоровалась с Северьяном, вопросительно посмотрела на Черменского, подошла было, но Владимир качнул головой, девица облегченно плюхнулась на стул у буфета и закурила длинную пахитоску. Несколько мужчин, выйдя из задней комнаты, по стенке пробрались к выходу. Еврейка широко, не стесняясь гостей, зевнула, спящая девица пробормотала во сне: «Ох, ваше благородие, да сапог-то сымите с меня…» Мадам переложила пикового короля к тузу и удовлетворенно вздохнула, испугав ползавшую по бутылке мадеры муху, которая с жужжанием взвилась к закопченному потолку. Это были скучные предутренние часы самого заурядного публичного дома, и Владимир никак не мог взять в толк, зачем Северьян затащил его сюда. Он уже собирался снова спросить об этом, когда товарищ вдруг вытащил из-за голенища сапога свернутую трехрублевку, встал и громко позвал:
– Марья Аполлоновна! Сыграйте, что ли, чего повеселей, пошто ж киснуть-то?
Только тут Владимир заметил, что в зале находится еще одна женщина. Она сидела у дальней стены спиной к ним за закрытым роялем, опустив голову на руки, и не то дремала, не то просто отдыхала. Что-то знакомое показалось Владимиру, когда он посмотрел на эту прямую узкую спину, черный узел тяжелых волос на затылке, длинную шею. Услышав окрик Северьяна, женщина не повернулась, лишь подняла голову и медленно взялась за крышку рояля.
– Не трогал бы хоть сегодня Марью-то, лешак… – сипло проворчала из-за буфета мадам. – Она и так, как скаженная, целую ночь пробарабанила, господа танцевать желали, весь паркет каблуками раздолбили, да ты тут еще разошелся…
– Ну хоть самую малость, Марья Аполлоновна! Уважили б знакомого-то старого! И не даром вам будет! – не унимался Северьян, и Владимир с удивлением посмотрел на него. Но тот не замечал взгляда Черменского, не сводя глаз с женщины за роялем, так и не обернувшейся к нему. Казалось, она не слышала ни слов Северьяна, ни возражений мадам. Справившись с крышкой рояля, пианистка опустила руки на клавиши и заиграла романс «Ночи безумные».
Северьян, помолчав с минуту, ухмыльнулся и мотнул головой:
– Марья Аполлоновна, да ведь такое только на похоронах слушать! Давайте уж военное, что ль, али камаринского! А может, сами сплясать изволите? «Барыню»! Пройдитесь, сделайте радость!
– Замолчи, свинья, – вдруг резко сказал Владимир.
Северьян всем телом повернулся к нему, и в раскосых глазах блеснула незнакомая злая искра. Но Владимир не заметил этого, вскочив и быстро подойдя к роялю. Женщина обернулась на шаги Черменского, и в лицо ему плеснула тьма больших, усталых и измученных глаз.
– Маша? Ты?!! – не веря глазам, спросил он.
– Господи… Черменский… Володя… – прошептала она, невольно поднося руки к лицу и глядя на него сквозь пальцы. – Вот так и знала… Я еще неделю назад поняла: если этот твой каторжник появился, стало быть, и ты поблизости.
– Маша! Но… как ты здесь?.. – Не находя слов, Черменский обвел рукой полутемную залу. – Что ты здесь делаешь? Как… как такое могло получиться?!
– Да вот получилось, – отрывисто произнесла она, отворачиваясь в сторону. Неловким движением взяла с крышки рояля скомканный платок, поднесла его к губам и хрипло, тяжело раскашлялась. Владимир молча, потрясенно смотрел на нее.
С Марьей Мерцаловой, трагедийной актрисой, на которой держался весь репертуар костромского театра, он познакомился два года назад. Высокая, стройная, с великолепной фигурой, тяжелой черной косой, звучным низким голосом и «совершенно макбетовскими», по словам антрепренера Чаева, глазами, она блистала на сцене в ролях Медеи, королевы Гертруды и Химены, играла в пьесах Островского и всякий раз имела бешеный успех, несмотря на молодой возраст: они с Черменским были одних лет. Даже дремучее провинциальное купечество, понимавшее в шекспировских трагедиях два слова через третье, орало и топало сапогами в партере и бельэтаже, отбивая ладони: «Ура, Мерцалова! Ура, Марья Аполлоновна! Еще! Бис! Браво!» Мерцалова имела множество поклонников из состоятельных кругов общества; время от времени сходилась с кем-нибудь из них близко, у нее водились бриллианты, дорогие туалеты. Когда Черменский оказался в костромском театре, он, как и все, восхищался красотой и талантом Марьи Аполлоновны, но влюблен не был ни на минуту и не замечал откровенного внимания к нему самой актрисы до тех пор, пока ему не открыл глаза на это все тот же Северьян: «Совесть-то есть у вас, Владимир Дмитрич? Прямо не по-христиански так-то над женщиной издеваться! Уж весь тиятр об этом говорит, статистки хихикают, а вы из себя прынца датского ломаете! Да если б на меня такая хоть краем глаза взглянула, я б от счастья подох… Грех вам, ей-богу!»
- Предыдущая
- 35/65
- Следующая
