Арлекин - Гамильтон Лорел Кей - Страница 79

• Предыдущая
• 79/104
• Следующая

— Заодно и узнаем.

— Если ты можешь так быстро выздоравливать, то это некоторые из слухов подтверждает.

— Тебе про меня в полиции сказали?

— Там не все знают о нашей дружбе.

— Так что за слухи?

— Что ты оборотень.

— Среди моих ближайших друзей есть оборотни, — сказала я.

— В смысле?

— В смысле, что зови доктора. Я не собираюсь валяться в постели, чтобы люди не дай бог не подумали то, что они уже думают. На самом деле даже некоторые оборотни уже считают меня одной из них — по ощущению от моей энергии.

— Тебе чем-то повредит еще остаться в постели?

— Какая тебе разница, что меня будут считать оборотнем?

— Разница в том, что когда Питер увидит тебя на ногах, то почувствует свою слабость. А он хочет быть весь из себя такой мачо.

— Если врачи скажут, что я слишком еще больна и не могу передвигаться, я останусь в постели. Я-то уж точно не мачо.

— Нет. Но у Питера такие же раны, как у тебя, и он знает, как они ощущаются.

— У него раны не заживают быстрее нормы?

— Вроде бы нет. А что?

— Признак не стопроцентный, но часто бывает, что когда жертва заболевает ликантропией, раны заживают не по-человечески быстро.

— Всегда?

— Нет, но бывает. Смертельные раны заживают быстрее. А не столь критичные — иногда да, иногда нет.

— Что мне сказать Питеру про инъекцию?

Я покачала головой:

— Этого решения я принимать не могу. И не буду.

Я глядела на него, изучала лицо, где не было ни жизнерадостности Теда, ни холода Эдуарда. А была в этом лице настоящая боль и, быть может, вина. Так как я думала, что глупо было тащить Питера в эту кашу, я ничем не могла ему помочь. Питер не был готов к таким серьезным делам. И самый тут стыд и срам, что через пару лет он уже вполне был бы.

— Ты думаешь, что я зря его привез и что он не был готов.

— Слушай, я тебе это сказала сразу, когда его увидела. Тебе не пришлось читать мои мысли, Эдуард, я обычно говорю тебе, что думаю.

— Ладно, так что ты думаешь?

— Ну, блин… — Я вздохнула. — Хорошо. Конечно, не надо было тебе его сюда тащить. В бою он произвел на меня хорошее впечатление — держался и помнил, чему его учили. Через пару-тройку лет, если он захотел бы пойти по стопам отца — вперед. Но ему еще учиться и учиться. Слегка ему надо будет закалиться перед тем, как ты снова бросишь его в стаю волков.

Эдуард кивнул:

— Я оказался слаб. А никогда раньше я слабым не был, Анита. Донна, Бекки, Питер — они сделали меня слабым. Они мне помешали, заставили дрогнуть.

— Они ничего тебе не сделали, Эдуард. Твое отношение к ним, твои чувства к ним — вот что тебя переменило.

— Не уверен, что в лучшую сторону.

Я снова вздохнула:

— Знакомое чувство.

— Я допустил, чтобы тебя ранили.

— Я не об этом. — Я снова легла на кровать. Сидеть было не больно, но и не особо комфортно. — Я хотела сказать, что когда любишь кого-то, это тебя меняет. И меня тоже изменило. Я в чем-то стала мягче, в чем-то жестче. Но не скомпрометировала себя так сильно, как ты.

— В каком смысле?

— Я не пытаюсь жить ни с кем, скрывая, кто я такая. Не вожу восьмилетнюю девочку на балет.

— У меня расписание не такое жесткое, как у Донны.

— Да понятно. Она там занята своей метафизической лавочкой, помню, но я не об этом. Я о том, что я не пытаюсь вести нормальную жизнь. И не пытаюсь даже притворяться, что моя суть и мои занятия — вещь нормальная.

— Будь у тебя дети, ты бы должна была попытаться.

Я кивнула:

— Переполох с беременностью месяц назад заставил меня об этом подумать. Но я не представляю себе, что когда-нибудь забеременею намеренно. Если это произойдет случайно — разберемся, но моя такая жизнь с младенцами несовместима.

— Ты хочешь сказать, что и моя тоже.

Голос его прозвучал грустно, чего я не ожидала.

— Нет, я хочу сказать, что этого я не знаю. У меня не выйдет, потому что я женщина. Это я бы вынашивала ребенка — упаси меня боже — и кормила бы. Чистая биология затрудняет мне работу с пистолетами и деторождение одновременно.

— И я не могу жениться на Донне?

У меня в голове просто вопило: «Нет, нет, нет!» Но вслух я сказала:

— Опять-таки не могу ответить. Слушай, Эдуард, у меня со своей жизнью полные непонятки, я не могу еще и твоей управлять.

Он глянул на меня. Взгляд был Эдуарда, но что-то в этих глазах уже не было холодным, оно было теплым, даже жарким. Я видела, как собирается в этих глазах сила личности, умеющей убивать. Но зачем?

— Эдуард, — сказала я тихо. — Не делай прямо сейчас ничего такого, о чем пожалеешь потом.

— Мы убьем вампира, который это сделал, — сказал он.

— Это конечно. Я говорю, не принимай никаких поспешных решений насчет Донны и детей. Я мало знаю, но знаю одно: если Питер начнет покрываться шерстью, ты им будешь нужен даже больше, чем раньше.

— Если это случится, я могу привести его сюда говорить с твоими друзьями?

— Да, конечно.

Он кивнул, посмотрел на меня, и глаза его слегка смягчились.

— Я знаю, ты думаешь, что я должен оставить Донну и детей. Тебе всегда это казалось неудачной попыткой.

— Может быть. Но ты их любишь, а они тебя. Любовь тяжело найти, Эдуард, и никогда нельзя ее выбрасывать только потому, что вариант неудачный.

Он засмеялся:

— А это уже вообще бессмыслица.

— Я просто ищу слова. Я хотела сказать, что вы друг друга любите. Если ты можешь оставить Питера дома достаточно надолго, чтобы он завершил обучение… ну, еще несколько лет, тогда — если он захочет — можно будет взять его в семейный бизнес. Но сейчас он не готов. Топни ногой, объясни как есть и сумей настоять на своем решении.

Он кивнул.

— Ты думаешь, это можно сделать?

— Я думаю, что это небольшое приключение его несколько отрезвило.

Он снова кивнул:

— Пойду найду врача.

И вышел, не оглядываясь. Я осталась лежать, слушая внезапно наступившую тишину. Я молила бога, чтобы Питер не стал ликантропом. Я молилась, чтобы совет не позволил Арлекину объявить нам войну. Я молилась, чтобы все мы остались живы. Ну, для Циско уже поздно, к сожалению. Не слишком хорошо я его знала, но погиб он, защищая меня. Погиб восемнадцати лет, делая свою работу, защищая тех, кого подписался защищать. Почетная смерть, хорошая смерть, только почему же мне от этого не легче? Были у него родные? Отец и мать? Девушка? Кто сейчас его оплакивает? Или никого не было? И только мы у него были, товарищи по работе и друзья? Странно, но от этой мысли стало еще грустнее, чем от предыдущих.

В дверь постучали, тихо и вежливо. Эдуард стучать не стал бы, а если бы постучал доктор, он бы вошел, не ожидая ответа. Кто в больнице стучит?

— Кто там? — спросила я.

— Истина, — ответили из-за двери.

— И Нечестивец! — добавил другой голос.

Это были братья, вампиры, и они только недавно вступили в группу Жан-Клода. При первой нашей встрече Истина чуть не умер, помогая мне изловить преступника. Много лет они были воинами и наемными солдатами. Теперь они наши — Жан-Клода и мои.

Первым вошел в дверь Нечестивец — в светло-коричневом костюме, сшитом на заказ, по мерке — для широких плеч и тяжелых мышц рук и ног. Он ходил в тренажерный зал и к полученным от природы мышцам, как у них обоих, добавил еще нажитые тренировками. Рубашку он застегнул до верха и надел поверх нее элегантный галстук с золотой булавкой. Светлые волосы были острижены ниже ушей, но на несколько дюймов выше плеч. На чисто выбритом подбородке выделялась ямочка. Красивый по-настоящему мужской красотой и по-настоящему современный — от прически до начищенных туфель. Впечатление современности портила только торчащая над плечом рукоять меча.

Истина шел рядом с братом, как обычно. На лице — все та же темная борода, что была, когда мы с ним впервые увиделись. Даже не борода, а как будто он умер несколько дней небритым, да так оно и осталось. Эта почти-борода скрывала чистое и чисто мужественное лицо и ямочку, такую же, как у брата. Но надо видеть их рядом, чтобы понять, как жутко они друг на друга похожи. У Истины волосы до плеч, темно-темно-каштановые, почти черные. Не то чтобы совсем прямые, но и далеко не тот сияющий нимб, что у брата. Одет в кожу, но не как гот, скорее в нечто среднее между закаленной кожей боевых доспехов пятнадцатого столетия и современным кожаным снаряжением мотоциклиста. Ботинки до колен, с виду такие же старые, как их владелец, но по ноге, удобные и вообще это его ботинки. Любит он их, как другие любят старое кресло, привыкшее к изгибам тела. И что с того, что они поцарапанные и поношенные? Зато удобные.

• Предыдущая
• 79/104
• Следующая