Роковая перестановка - Вайн Барбара - Страница 32

• Предыдущая
• 32/77
• Следующая

— Я пойду, прогуляюсь и встречу тебя.

Два пугающих звука встретили Эдама, когда он открывал дверь и входил в собственный дом: плач Эбигаль и телефонный звонок. Плач раздавался из гостиной, куда вела дверь слева, причем она была открыта; телефон звонил на столике у лестницы прямо перед ним. Не раздумывая, подчиняясь, вероятно, инстинкту, он подошел к телефону и взял трубку. Сразу же, до того как он сказал «Алло», его огорошила мысль, болезненная, как удар в грудь: «Я первым делом подошел к телефону, поставил ее на второе место, а на первое — телефон».

Звонили из полиции.

Энн быстро спустилась вниз и вбежала в гостиную. Чей-то голос в трубке произнес, что говорит инспектор полиции такой-то и можно ли им увидеться, чтобы «прояснить кое-какие моменты». Плач Эбигаль резко оборвался.

— Какие моменты? — спросил Эдам, потому что знал: именно такой вопрос и задаст невиновный человек.

— Объясню при встрече, мистер Верн-Смит.

Эдам спросил, когда инспектор хочет заехать.

— Уверен, вы согласитесь со мной, что лучшего времени, чем сейчас, не найти. Как вы смотрите на то, что мы встретимся, скажем, через полчаса?

— Ладно.

Энн вышла с Эбигаль на руках, Эдам поцеловал дочку и забрал ее у жены. Эбигаль — удивительная способность — выглядела так, будто никогда в жизни не плакала и вообще не знает, что значит плакать. Она счастливо, ангельски улыбалась; шелковистая, как у только что сорванной сливы, кожа на пухлых щечках была прохладной. Эдам это почувствовал собственной щекой.

— Господи, — сказал он, — я вхожу в дом и слышу одновременно и телефонный звонок, и ее плач, и первым делом подхожу к телефону. Что же я за отец?

Вот бы Энн поняла, что он доверяется ей, открывает душу своей жене, что это может стать началом еще большего доверия, его передачи самого себя в ее руки! Но Энн этого не поняла; она восприняла его слова как еще один симптом невротической поглощенности своим внутренним миром. Это раздражало ее.

— Да с ней ничего не случилось. Она расплакалась, потому что отшвырнула мишку и не могла до него дотянуться.

Эдам пожал плечами и прижал к себе Эбигаль. А вдруг его упрячут за решетку и он не сможет видеть ее много лет, лет десять, скажем? Естественно, это чепуха, это должно быть чепухой, просто из-за беспокойства он впадает в истерику. И еще он страшно устал. Возвращение в ту зону памяти, которая на целое десятилетие была похоронена и присыпана землей, — это утомительный процесс. Его вымотали собственные же мысли, он одержим тем, что было похоронено. Вот бы выпить, алкоголь может подействовать успокаивающе.

— Ты не могла бы сделать мне маленькую порцию виски с водой?

Энн изумленно посмотрела на него.

— С большим количеством воды. — Он извинялся. — Я не могу сделать сам, не спустив ее с рук.

Эдам сел на стул и усадил Эбигаль на колени. Сняв часы, он поднес их к ее уху и вспомнил — потому что на ее лице ничего не отразилось, — что часы новые, на батарейке, и, следовательно, не тикают. Тогда он дал дочке украшение с каминной полки, маленькую фарфоровую кошку. Эбигаль тут же сунула ее в рот. Эдама затошнило от безграничной любви к дочери; ему показалось, что эту любовь вытягивают из него клещами, и он со всей очевидностью понял — смешно думать, что в этом могут быть сомнения, — что прежде никогда никого не любил. Даже Зоси.

Ему принесли выпивку. Энн забрала у Эбигаль кошку и дала ей погремушку, которую только что вымыла и которая пахла специальным составом для стерилизации ее бутылочек и прочей утвари. Эдам сказал:

— Со мной хочет встретиться полицейский инспектор. Хочет поговорить о том доме, что мне оставил двоюродный дед.

— Когда?

— В каком смысле «когда»?

— Когда он хочет встретиться с тобой?

— Сейчас. — Он посмотрел на нетикающие часы. — Минут через двадцать.

— Ясно. А в чем дело, Эдам? Надеюсь, ты не вляпался ни в какие неприятности, а?

Иногда Эдаму казалось, что их разделяет гигантская пропасть. Он воспринимал жену всего лишь как посредника, произведшего на свет Эбигаль из его семени. Более того, он чувствовал, что совсем не знает ее. Это чужая женщина, которая пришла в дом за чем-то. Например, за пожертвованиями. Или агитировать за политическую партию или религиозную секту. Он не знает Энн, она совершенно чужая; даже лицо ему чуждо, это лицо его никогда не привлекало, он его не любил, оно не знакомо ему.

— Я мало что могу рассказать ему, — сказал он. — Я же не жил там. Ну, провел там недели две, а потом уехал в Грецию.

— Но ты же нанял кого-то, чтобы следил за домом?

— Вообще-то нет. Просто я так сказал отцу, чтобы он перестал приставать ко мне и обвинять в том, что я гублю дом. Откуда у меня были деньги, чтобы платить этому человеку? Я был на мели. Мне пришлось продать кое-что из мебели Хилберта, чтобы поехать в Грецию.

— Там нашли кости женщины и младенца.

— Я знаю, что там нашли, — сказал Эдам и, прижав к себе крепенькую, пухленькую Эбигаль, закрыл глаза.

Те две девчонки, официантка и ее подружка, которых они с Руфусом подобрали на дороге и привезли на ночь в Отсемондо, пойдут они в полицию? Едва ли. Одна из них уже тогда была замужем, ее муж, коммивояжер, уехал в одно из своих путешествий. Вряд ли ей захочется вспоминать о той позорной оргии с беспорядочным сексом. Кажется, тогда был конец июня, двадцать девятое или тридцатое число, но точно среда. А через несколько дней, в конце недели, приехала Зоси, а потом Вивьен и индус. Он скажет полицейскому, решил Эдам, что уехал из Уайвис-холла в Грецию в первую неделю июля, и если допросят тех двух девчонок — хотя вероятность очень мала, — или одну из них, официантку, их показания не разойдутся.

Индус не пойдет в полицию. Возможно, он уже не живет в Англии. Не исключено, что, когда Эдам увидел его в аэропорту, он уезжал за границу — работать, например. Эдам все еще помнил, какое смятение испытал в тот вечер, когда приехал индус. Тот вышел из-за угла дома, а через секунду вслед за ним появилась Вивьен. Они остановились на лужайке перед террасой (между Зевсом с Данаей и Зевсом с Европой) и смотрели на него, Руфуса и Зоси и не неизбежную бутылку красного.

Эдам никогда прежде не разговаривал с индусами. Хотя нет, не совсем так: он разговаривал с индусами, работавшими на почте, или в супермаркете, или на железной дороге контролерами, но он никогда не общался с ними. Он никогда не вел с ними бесед, так как в колледже индийские студенты — а их было немного, — держались особняком. Этот же выглядел… в общем, сейчас нет подходящего для этого слова, но тогда бы старик Хилберт назвал бы его зудой или надоедой. Эдам сразу ощутил недовольство беспорядком на террасе, духом праздности, атмосферой разгула. Девчонка же, которая представилась как Вивьен, была доброжелательна и улыбалась. Она сразу же поднялась на террасу и приняла бокал с вином, поданный ей Руфусом.

А разве они в тот вечер говорили о чем-то с индусом? Эдам к их приезду был пьяным и уставшим, еле держался на ногах, потому что на него всегда так действовало спиртное. Руфус же был таким же, как всегда, бодрым и веселым, абсолютно трезвым на взгляд тех, кто плохо его знал. Он оценивающе оглядел Вивьен, взвесил все за и против, вынес ей оценку по своей шкале привлекательности и прикинул, в каких отношениях она с Шивой. Для Эдама их отношения были очевидны с первого момента; он даже не спрашивал у них, как они будут спать, вместе или раздельно, просто отвел их в комнату Хилберта, в ту самую, где на стене лицом к кровати висела картина с мертвым ребенком, родителями и доктором.

На следующий день Шива спросил, почему комнату назвали в честь смертного ложа — не потому ли, что там умер двоюродный дедушка? Он из тех людей, кто очень привязан к семье и родственникам. Эдам знал, что Хилберт умер не там, а на площадке черной лестницы, хотя до приезда труповозки его тело лежало именно в этой комнате. Как бы то ни было, они все поверили в то, что Хилберт умер в той комнате, поверили в это, как и в другие нелепости Отсемонда, и смирились с этим.

• Предыдущая
• 32/77
• Следующая