Прощай, детка, прощай - Лихэйн Деннис - Страница 26

• Предыдущая
• 26/87
• Следующая

— Помалкивать. — Бруссард поднялся с корточек. — Не говорите ничего ни журналистам, ни полиции. Даже Лайонелу и Беатрис не рассказывайте.

— Будете говорить с Сыром?

— Это, наверное, наш следующий шаг, — сказал я.

— Все козыри сейчас на руках у мистера Оламона, — сказал Бруссард.

— А что, если типа последить за Крисом Малленом? Может, он, сам того не зная, выведет на Аманду.

— Этим тоже займемся, — сказал Пул. — Но у меня такое чувство, что они это предусмотрели. По-моему, Аманду надежно спрятали.

— Скажите ему, что я прошу прощения.

— Кому?

— Сыру. Скажите, что я ничего плохого не хотела. Я просто хочу, чтобы он вернул мою девочку. Скажите, чтобы не обижал ее. Сможете? — Она взглянула на Бруссарда.

— Конечно.

— Есть хочется, — сказала Хелен.

— Сейчас добудем вам…

— Нет, не мне. Не мне. Так Аманда говорила.

— Что? Когда?

— Когда я укладывала ее спать в тот вечер. Это последние ее слова, которые я от нее слышала: «Мам, есть хочется». — Глаза Хелен наполнились слезами. — А я ей: «Не беспокойся, детка. Утром поешь». Они ведь ее кормят, правда? Она ведь там у них не голодная? — Хелен взглянула на меня. — Правда же?

— Не знаю, — сказал я.

Сыр Оламон был из скандинавской семьи — рост метр восемьдесят восемь, вес сто девяносто пять килограммов, — но непонятным образом возомнил себя чернокожим. Хоть он и колыхался, как студень, во время ходьбы, из одежды предпочитал флисовые и хлопковые тренировочные костюмы, было бы опрометчиво считать его увальнем, неспособным к резким движениям.

Сыр много улыбался, а в присутствии некоторых людей его, казалось, охватывала неподдельная радость. Несмотря на то что от его выражений, как бы в духе Шафта, [17]многие морщились, было в нем что-то подкупающее и заразительное. Вы слушали его и спрашивали себя: не является ли этот жаргон, на котором в жизни после фильма Фреда Уильямсона и Антонио Фаргаса не говорят ни чернокожие, ни белые, странным проявлением любви к культуре негритянских гетто, расистскому безумию или и тому и другому сразу. Как бы то ни было, иногда у Сыра выходило очень заковыристо.

Но знал я также Сыра, который как-то вечером глянул на парня в баре с такой спокойной враждебностью, что сразу стало ясно, что жить тому осталось минуты полторы. Я знал Сыра, который брал на работу доходяг героинщиц. Они сдавали ему выручку, скатанные в рулончики купюры, стояли, прислонившись к его машине, а он похлопывал их по костлявым задам и снова отправлял на работу.

И вся выпивка, которой он угощал собравшихся в баре, все пятерки и десятки, которые он совал алкашам и потом вез их покупать на эти деньги китайскую еду, все индейки, которых он раздал беднякам в квартале на Рождество, не могли искупить его вину за наркоманов, умиравших в подъездах с торчащими из рук шприцами; молодых женщин, превращавшихся, казалось, за один только вечер в старух с кровоточащими деснами, побирающихся в метро на лечение азидотимидином. [18]Их телефоны он собственноручно вычеркивал из своих записных книжек.

Ущербный от природы и в силу жизненных обстоятельств, Сыр в младших классах школы был хил и мал. Под дешевой тканью белой рубашки угадывались ребра, как суставы под кожей на старческих руках. Иногда у него бывали такие приступы кашля, что дело кончалось рвотой. Говорил Сыр мало. Друзей у него не было, во всяком случае, я таковых не помню, и, тогда как почти все приносили еду из дома в контейнерах для ланча с надписью «Эдам-12» или «Барби», Сыр для этой цели использовал пакет из коричневой бумаги, который, покончив с едой, аккуратно складывал и уносил домой, пакетом еще можно было не раз воспользоваться.

В младших классах каждое утро мать с отцом приводили Сыра к школьным воротам. Прежде чем отпустить его, они поправляли ему волосы или галстук, возились с пуговицами тяжелого крестьянского пальто и говорили на непонятном языке — их резкие голоса разносились по школьному двору. Потом родители шли обратно по проспекту — оба великаны, — мистер Оламон в атласной мягкой шляпе, какие к тому времени вышли из моды уж лет пятнадцать назад, с оранжевым пером за лентой на тулье. Голову он держал несколько набок, будто ждал насмешек или что со второго этажа на них с женой сбросят какую-нибудь дрянь. Сыр провожал их взглядом и, если мать останавливалась подтянуть на массивной икре съехавший чулок, морщился.

Почему-то воспоминания о Сыре и его родителях связаны у меня с ярким солнцем начала зимы: вот на фотоснимке стоит нескладный мальчик у ограды школьного двора, покрытого полузамерзшими лужами. Он смотрит вслед родителям, идущим понурив плечи под дрожащими черными деревьями.

Сыру пришлось хлебнуть немало дерьма, его неоднократно лупили за акцент, который у него был значительно менее выражен, чем у родителей, за деревенскую одежду, за мыльно-желтоватый оттенок кожи, напоминавший плохой сыр. Отсюда и прозвище.

Когда Сыр учился в седьмом классе школы прихода Святого Барта, его отец, работавший вахтером в престижной школе в Бруклине, попал под суд за рукоприкладство: сломал руку и нос десятилетнему ученику, плюнувшему на пол. Отец ученика был нейрохирургом в Массачусетской больнице и адъюнкт-профессором Гарварда, Оламону грозило суровое наказание. В тот год Сыр вырос за пять месяцев на двадцать пять сантиметров. На следующий — его отец получил от трех до шести лет тюрьмы, а Сыр стал огромен.

Четырнадцать лет издевательств пошли в мускульную массу, четырнадцать лет насмешек, унижений и проглоченных обид аукнулись камнями в желчном пузыре.

Летом после восьмого класса пришло Сыру Оламону время вернуть долги. Кому-то он подправил кулаком челюсти, кому-то переломал носы и руки. Карл Кокс, давний и жестокий мучитель Сыра, получил по голове здоровенным камнем, сброшенным с крыши «трехпалубного» дома, который оторвал ему половину уха. После этого Карл на всю жизнь остался заикой.

Получали от Сыра в нашем выпускном классе не только мальчики. Несколько девочек — а им тогда было по четырнадцать — носили в то лето повязки на носах или ходили к стоматологу в связи с выбитыми или сломанными зубами.

Уже тогда Сыр умел разбираться в людях. Он правильно рассчитывал, и на тех, кто слишком робок или слаб, чтобы оставить его безнаказанным, нападал открыто. Особенно же доставалось тем, кто мог обратиться в полицию или сказать родителям, эти даже не понимали, кто является причиной их страданий.

Среди тех, кому не пришлось испытать на себе месть Сыра, были Фил, Энджи и я. Мы никогда не издевались над ним, возможно, потому что у каждого из нас хотя бы один из родителей был иммигрантом. И еще Сыр не трогал Буббу Роговски. Не помню, были у них вообще с Буббой потасовки или нет, но, даже если и были, Сыру хватило ума сообразить, что если он будет немецкой армией, то Бубба станет русской зимой. Сыр предпочитал действовать на тех фронтах, где победа была гарантирована. В присутствии Буббы он делался льстивым и подобострастным, доходило даже до того, что кормил собак Буббы, когда тот уезжал за океан заключать сделки на покупку разного рода оружия.

Это, Бубба, тебе. Люди, наводящие страх на нас с вами, кормят его собак.

— Мать поместили в психиатрическую больницу, когда гражданину было семнадцать лет, — прочел Бруссард в деле Сыра Оламона. Пул в это время вел машину мимо заповедника «Уолден Понд» к тюрьме Конкорд. — Год спустя отец вышел на свободу из Норфолка и исчез.

— Говорят, Сыр его и убил, — сказал я, полулежа на заднем сиденье и глядя в окно, на проплывающие мимо знаменитые деревья Конкорда.

После того как Бруссард и Пул сообщили о двойном убийстве в доме Малыша Дэвида, мы с Энджи забрали пакет с деньгами, отвезли Хелен к Лайонелу и Беатрис и поехали на склад к Буббе.

Два часа пополудни — для него самое время сна, он показался в дверях в огненно-красном японском кимоно и с несколько сердитым выражением на заспанном лице херувима.

• Предыдущая
• 26/87
• Следующая