Клятва разведчика - Верещагин Олег Николаевич - Страница 23

• Предыдущая
• 23/68
• Следующая

— Оружие, — хмуро сказал Сашка, — мы его не на помойке нашли.

— Никуда не денется ваше оружие — это, если всё хорошо будет, — гном по имени Мефодий успокаивающе кивнул, — так и получите его это — обратно.

— Да вы что, — звонко начал Женька, хлопая глазами. — вы нас за немецких шпионов принимаете?!

Я, признаться, перетрусил очень. Раньше мне такой аспект встречи с партизанами в голову как-то не приходил — я просто заведомо считал их «своими», а вот что мы можем для них показаться «чужими» — я не думал. Женька пробудил во мне не очень приятные мысли… Но с другой стороны — как им ещё-то быть?

Гном подтвердил мои мысли. С извиняющейся улыбкой он сказал:

— Ну а это — чего вы хотели-то? Это — доверяй, но проверяй… А что ж думаете — фрицы это — дурней ветряной мельницы? Не дурней, и они, это, много раз это уж доказали. И вашего брата засылают, и беглецов это — из плена, и все это жалистные до невозможности… Когда б мы это все вот это верили так сразу, нас бы это уж давно по деревьям это — развесили…

Что тут было возразить? Что всеобщая подозрительность — это плохо? Плохо. Когда ты сидишь дома в начале ХХI и рассуждаешь об этом около телика или с книжкой на коленках.

Мы развернулись и пошли к кухне. По-прежнему под конвоем…

…В три глиняных миски нам положили пустой овсяной каши, кажется, даже на воде. Лично я был такой голодный, что понял это уже потом, когда выскреб ложкой последние разваренные крупинки. Повариха — просто неприлично здоровенная — не толстая, а именно здоровенная — баба смотрела на нас с жалостью, потом сказала нашему конвоиру, сурово за нами надзиравшему:

— Скажи там, что не шпиёны они никакие. Что я — шпиёна от мальца голодного не отличу? — потом подперла щёку ладонью и вдруг со слезами сказала: — А я вам и добавки положить не могу, нету ничего почти… а вы вон какие голодные, ребятишки мои…

— Ну хватит реветь, тёть Фрось! — свёл брови наш конвоир и получил половником в лоб:

— А чтоб тебя!.. Тоже только с горшка слез, ружьё ему дали — он и вспузырился! Бррысь!.. — и снова обратилась к нам: — Намучились небось… Да вы не бойтесь, вы правду сразу говорите, всё, как есть, и всё сладится… Поели? Вот и ладно…

Мы вразнобой сказали «спасибо», и она снова запричитала:

— Да разве ж в прежнее время я б так вас накормила? Вы б и «спасибо» сказать не смогли… Да что ж этот Гитлер проклятущий нам жизнь-то порушил…

Пока мы ели, рядом снова появилась та девчонка — стояла и в упор нас рассматривала. Потом спросила:

— Готовы? Пошли, — и мотнула головой конвоиру: — А ты свободен.

— Убегут же, — попробовал возразить он. Девчонка (кажется, её Юлькой зовут) смерила его таким взглядом, что парень покраснел и остался стоять на месте. Слышно было, как повариха удовлетворённо сказала:

— Как она тебя? То-то…

Честное слово, я ни разу в жизни — ни там, ни тут — не чувствовал себя так идиотски-неловко, как в этот момент, когда шагал следом за девчонкой. Я был босиком, грязный и вообще какой-то перекошенный снаружи и внутри. В голове вертелось почему-то: «Давай познакомимся».

Нужен я ей, как собачий хрен.

— Значит так, — она остановилась возле землянки, из которой сочился через задёрнувший вход брезент пар. — Это баня. Вы, я вижу, подзабыли, что это такое. Там моются. Дальше разберётесь сами.

— Уж как-нибудь, — буркнул Сашка. — Там постираться есть где?

— Барахло кидайте наружу, — отрезала она. — Потом подождёте, тут постирают.

— По-моему, командир отряда — она, — сказал ей вслед Женька. Предполагалось, что она уже не слышит, но Юлька резко остановилась:

— Ты. Длинный. Вот так сможешь? — она что-то сделала рукой, и в бревно наката землянки в дециметре от щеки Женьки воткнулась финка. Откуда и как она её достала и как бросила — я не заметил. — У меня батя был лесником. Он меня один вырастил. А летом прошлым немцы за то, что он лошадей им не отдавал, привязали ему к ногам два мешка с песком и в колодец кинули. А я видела. И сделать ничего не могла… Дай финяк.

Женька не сразу смог его вырвать…

…Я сидел и рассеянно потирал номер на руке. Да, это не переводная татушка. Прочная работа, не ототрёшь… Сашка с Женькой ещё плескались в глубине землянки.

— Закончил мыться? — внутрь просунулась голова Юльки. Я охнул и согнулся животом к коленям. Она смотрела на меня без малейшего любопытства, и я спросил:

— Ты что, озверела? Сгинь.

— Я спрашиваю, закончил мыться? Давай к товарищу Хокканену, — она бросила мне белые кальсоны. — Пока это натяни. Твоё сохнет… И вы там побыстрее! — повысила она голос для моих друзей, прятавшихся один за другого с огромными глазами.

Её деловитое нахальство начало меня раздражать. Не сводя с неё глаз, я встал в рост и начал неспешно натягивать кальсоны.

Юлька побагровела и выскочила наружу.

— А то, понимаешь… — буркнул я…

…Когда я выбрался наружу, она ждала, но на меня не смотрела. Та часть щеки, которую я видел, была алой.

В кальсонах я чувствовал себя совершенно по-дурацки. Всюду болтались какие-то завязки, и вообще эта одежда наводила на мысль о предстоящем расстреле. В таком поганом настроении я шагал рядом с девчонкой через весь лагерь, и мне казалось, что все на меня смотрят. Скорее всего, никто и не думал смотреть — тут такая одежда была вполне привычной. Но избавиться от такого ощущения я не мог.

— А твои родители живы? — вдруг спросила она.

— Да, — сказал я. — Они в Новгороде. В… в оккупации.

Только этой репликой мы и обменялись, пока шли к штабной землянке. Юлька за мной следом туда не полезла, да и вообще — том был только тот рослый мужик, командир. Гнома Мефодия не наблюдалось, и я поёжился — хоть какая-никакая, а защита… Наверное, он тут завхоз.

Странно, но командир не спешил меня допрашивать, грозить тэтэ, бить по вискам и орать. Он ткнул пальцем на самодельную скамейку и грустно уставился на стоящую посреди стола радиостанцию — переносную, немецкую. Потом спросил вдруг:

— Слушай, шпион. Ты случайно не разбираешься в радиоделе?

— Ну… — я осторожно сел. — Так… Средненько.

— Тебя ведь Борис зовут? — вспомнил он. — Ну посмотри аппарат. Без него вообще край приходит.

— Но я таких никогда не видел даже… Я же могу испортить…

— Испортить уже испорченное невозможно, — философски сказал он. — Можно только починить. Так что хуже не будет.

Я пересел к столу и вскрыл корпус. Когда я сдавал норму на медведя, то чинил мелкие неполадки в армейских радиостанциях и показывал, как умею с ними работать — вести и принимать передачи, пеленговать сигнал… Надписей на немецком я не понимал, лампы здорово отличались от транзисторов — с минуту я тупо смотрел на внутренности станции, а командир что-то насвистывал. Потом я сказал:

— А инструменты, запаска есть?

Он молча выложил передо мной ящик защитного цвета и спросил:

— Номерок-то откуда?

— Нас в поезде возили, — ответил я. — Как прикрытие… Меня и Сашку. Ну, и других, но из нас троих только мы с поезда, Женька…

— Ясно… Ну что там?

— Пока не пойму.

С рацией обращались по-хамски всё последнее время. Может быть, и когда она была в руках у немцев, но уж тут-то — точно.

— А фамилия-то твоя как?

— Шалыгин, я уже говорил… — я аккуратно извлекал лампы, просматривая штекеры контактов.

— А родители в Новгороде, говоришь?

— Да.

— А сюда как попал?

— Сбежал, — всё это напоминало допрос в милиции, куда я однажды попадал. — К партизанам и сбежал.

Хокканен задавал вопросы снова и снова. По несколько раз повторялся, спрашивал иногда ну абсолютную ерунду. Я терпеливо отвечал, пытаясь реанимировать рацию, и на вопросе: «А сколько тебе лет, ты говорил?» — она вдруг каркнула, свистнула и выдала:

— …под Ленинградом велась контрбатарейная борьба. Артиллерией врага повреждены три катерных тральщика. Авиация Балтийского флота бомбила Хельсинки, Таллин и остров Гогланд, позиции противника у посёлков Володарского и Михайловского, железнодорожный узел Пскова, прикрывала Кронштадт и корабли на Неве, отражала налёты на перегрузочные пункты Кобону, Лаврово и Волховстрой. В воздушных боях сбито два и повреждено пять самолётов неприятеля…

• Предыдущая
• 23/68
• Следующая