Мистический Петербург - Степаков Виктор - Страница 25

• Предыдущая
• 25/63
• Следующая

Дискуссии знатоков проходят горячо, случается, что оппоненты даже таскают друг друга за волосы и бьют по головам древними фолиантами. Однако обследовать подвал, где был обнаружен труп бродяги, а также пентаграмму и надпись, что, вероятно, могло бы многое прояснить в этой темной истории, они не спешат, опасаясь за свою жизнь. А того, кто рискнул бы спуститься в опасный подвал, — ученого Андрона Фридмана — в настоящий момент нет в Петербурге. Знатоки с надеждой и нетерпением ждут его возвращения из экспедиции под Челябинск на Пустошь Мертвецов, а пока призывают петербуржцев и гостей города проявлять бдительность, чтобы не стать жертвой монстра, скрывающегося под оболочкой бомжа.

Свидетельства очевидцев, которые приводятся ниже, были записаны в разное время, но объединяет их одна тема — темного, потустороннего, не поддающегося никаким логическим объяснениям.

Происходило ли это на самом деле? Кто знает… Замечу лишь, что истории эти повидали реально существующие люди, готовые подписаться под каждой строкой. Впрочем, скептикам и атеистам верный совет: в полночь прогуляйтесь по ближайшему городскому кладбищу. Вернетесь с прогулки в здравом рассудке, скажете — ложь. Остальным читателям: хотите, верьте сказанному, хотите — нет. Лично я верю.

— Скажу честно, тот, кто придумал выражение: «Бояться нужно не мертвых, бояться нужно живых», если не осел, то, значит, никогда не работал в морге. Случись ему поработать там, так он никогда не посмел бы сказать подобную глупость.

Как-то пришлось мне устроиться ночным дежурным в один из моргов. Работа не пыльная, сутки через трое, клиентура покладистая, без особых претензий.

Поначалу, конечно, было страшно и противно. Потом ничего, привык. Страх тоже исчез, особенно когда втемяшил себе в голову это дурацкое выражение: «Бояться нужно не мертвых, бояться нужно живых».

Однажды заступаю на дежурство. К вечеру появляется Митрич. Он в морге этом лет, наверное, сорок сторожем проработал. Приходит и говорит:

— Ты сегодня на ночь в дежурке закройся и не выходи, что бы там ни случилось. Ночь сегодня плохая. Первая ночь полнолуния, всякое может быть.

Тут меня, естественно, прорвало. Какими только эпитетами я Митрича ни наградил: и старым пнем обозвал, и мракобесом — словом, много чего наговорил. Обидно мне показалось, что малообразованный сторож меня, человека с высшим образованием, пугать задумал.

Митрич молча выслушал и говорит:

— Как знаешь, я тебя предупредил, — развернулся и пошел.

К концу рабочего дня об этом инциденте я, наверное, и не вспомнил бы, только насторожила меня одна деталь: Митрич был трезвый и говорил очень серьезно. После работы старший прозектор задержался со мной поговорить на философские темы, сидим в дежурке, спорим, а мне деталь эта — Митрич трезвый и серьезный — покоя не дает.

Поздно вечером мой собеседник ушел. Я запер за ним дверь и остался один. Проверил морозильную установку, посмотрел, все ли в порядке в прозекторских, потушил свет и вернулся к себе в дежурку.

Там так: входная дверь, рядом дежурка и длинный Т-образный коридор, в конце которого расположены двери, ведущие в трупохранилище, прозекторские и другие помещения. Всю ночь в коридоре горит несколько ламп. В дежурке тоже свет гореть должен, но сторожа, если спать ложатся, всегда его выключают. Двери, кроме входной, нигде не закрываются, просто плотно прикрыты. В дежурке на двери задвижка, но всегда дверь оставляли настежь открытой.

Так же было и в ту ночь. На улице тихо: ни ветра, ни шума машин. На небе низкая луна. Читаю Гриммельсгаузена, но нет-нет да прислушаюсь к тишине.

В полночь в сон потянуло. Решил прилечь. И тут слышу, как в коридоре скрипнула дверь. Осторожно, почти неслышно, но скрипнула.

Выглянул из дежурки. В коридоре свет тусклый, рассеянный, там, где двери, — темно, ничего не видно. Как-то не по себе стало. Однако, думаю, пойду погляжу, почему дверь открылась.

Пошел, а чтобы уверенности себе придать, ступаю твердо, шаги отдаются гулким эхом. И тут замечаю, нет, даже скорее чувствую — впереди, в темноте, какое-то едва уловимое движение.

Отчетливо вспоминаю: «Закройся и не выходи, что бы ни случилось!» Медленно отступаю в дежурку, захлопываю дверь и щелкаю задвижкой.

По коридору шорох быстрых шагов, обрывающихся у самой двери. Потом снаружи дверь сильно тянут за ручку. Она подается на несколько миллиметров, дальше не пускает задвижка. В щели мелькает неясный, темный силуэт, и в дежурку просачивается явственный сладковатый запах трупа.

В следующее мгновение я с дикой силой вцепляюсь в дверную ручку. А из коридора что-то безумно жуткое пытается поникнуть в помещение. Царапает дверь, дергает ручку, шарит по косякам и стенам, и все это происходит при полном молчании, не слышно даже тяжелого дыхания. Только тянет из-за двери запахом формалина и холодом.

Вместе с рассветом в коридоре наступает гробовая тишина. Никто больше не царапает, не рвется в дверь. Но я еще долгое время не могу выпустить ручку: так и стою, вцепившись в нее побелевшими от напряжения пальцами.

Настойчивый звонок возвращает меня к действительности и заставляет распахнуть дверь. Коридор обычен и пуст: оттого кажется, что все происходящее ночью было диким, кошмарным сном.

Замок, как всегда, заедает, и я долго не могу его открыть. Наконец мне это удается. На крыльце весело скалится сменщик.

— Ну, ты и здоров спать! Битый час звоню! — изумляется он.

Я невнятно мычу о том, что здорово перебрал спирта, ничего не слышал и что вообще меня лучше сегодня не трогать.

Рабочий день в самом разгаре, а я никак не могу заставить себя уйти домой. Нервно курю на крыльце служебного входа и отчаянно пытаюсь понять, что было ночью — реальность или сон. Рядом курит старший прозектор, о чем-то меня спрашивает, я ему что-то отвечаю, а у самого в голове только одна мысль: «Это был сон, этого не может быть!»

Тут на крыльцо выходит практикант:

— Андрей Андреевич, странный случай. Готовлю на вскрытие труп утопленника, ну того, что привезли позавчера, а у него под ногтями полно белой краски.

— И что же тут странного? — лениво спрашивает старший прозектор.

— Краска засохшая, старая, но надломы и срывы ногтей на руках трупа, по моему мнению, посмертные, свежие.

Они уходят, а я подхожу к двери в дежурку. На высоте человеческого роста, на гладкой белой поверхности отчетливо проступают полукруглые царапины и неровные сколы…

Последнее, что я успел сделать в этом поганом месте, так это позвонить Митричу. И когда на том конце провода раздался его хрипловатый голос, выдохнул в трубку свистящим шепотом:

— Митрич, спасибо тебе, с меня ящик водки!

— У одной бабы сын погиб, школьник. Во дворе с горки катался, свалился оттуда и так неудачно, что шею себе свернул. Ладно, похоронили пионера.

И вот однажды просыпается баба среди ночи и чувствует, словно с улицы зовет ее кто-то. Она к окну. На улице темно, только лампа над детской площадкой качается, горку освещает, а на горке стоит мальчик и пристально смотрит в окно.

Баба пригляделась и обмерла. В мальчике том сына своего узнала! Когда хоронили, галстук пионерский ему повязали, вот по галстуку она его и узнала. А пионер ей рукой знак подает, мол, выходи.

Она понимает, что выходить не нужно, но ничего поделать с собой не может. Накидывает подвернувшуюся одежонку — и на улицу.

На горке — пусто, никого нет. Мальчик стоит на углу дома и оттуда ей машет. Она не хочет, но идет, будто в спину толкают. До угла дошла, а мальчика и там нет, он ее уже из-за дороги подзывает.

Жила она на Краснопутиловской улице, неподалеку от Красненького кладбища, и сына на этом кладбище схоронила. Вот и видит, что он ее к себе на кладбище заманивает. А на улице тихо, снег белеет, да слышно, как на Красненьком завыло вдруг что-то, ровно собака бродячая, — протяжно, тоскливо и жутко.

• Предыдущая
• 25/63
• Следующая