Беглецы - Шустерман Нил - Страница 18

• Предыдущая
• 18/81
• Следующая

Ребята прячутся вместе, но в то же время каждый остается наедине с собой в кабинке. К всеобщему облегчению выясняется, что входная дверь визжит, как недорезанная свинья, каждый раз, когда кто-то входит в туалет. Во время первого урока в уборную забегает несколько девчонок, а потом становится совсем тихо. Тишину в гулком помещении нарушает только звук беспрерывно льющейся воды в одной из кабинок, где, видимо, неисправен слив.

— До перерыва на ланч мы здесь не продержимся, — мрачно возвещает Риса, сидящая по левую сторону от Коннора. — Даже если ребенок будет все время спать.

— Ты будешь удивлена, как долго можно просидеть в туалете.

— В смысле, ты этим часто занимался? — спрашивает Лев, который прячется справа.

Коннор понимает, что только что добавил еще один эффектный мазок к портрету негодяя, который Лев нарисовал у себя к голове. Ладно, пусть думает что хочет. Может, он даже и прав.

Раздается скрип — кто-то вошел в дверь. Все умолкают. Тихие, поспешные шаги — ученица в кедах. Лев и Коннор поднимают ноги, Риса, согласно предварительной договоренности, продолжает сидеть спокойно. Ребенок подает голос, и Риса удачно заглушает его кашлем. Девочка делает свои дела меньше чем за минуту и уходит.

Дверь снова скрипит, и ребенок тихонько хнычет. Коннор отмечает про себя, что малыш, вероятно, здоров — хрипа или каких-то других признаков заболевания не слышно. Это хорошо.

— Кстати, — говорит Риса, — это девочка.

Коннор хочет снова предложить ей подержать ребенка, но приходит к выводу, что проблем от этого может быть больше, чем пользы. Он не знает, как держать ребенка так, чтобы он не плакал. Потом ему приходит в голову, что неплохо бы рассказать ребятам, почему на него нашло умопомрачение, в результате которого у них на руках оказался новорожденный младенец.

— Во всем виноват этот парень.

— Что?

— Там на крыльце стоял такой толстяк, помните? Так вот, он сказал, что им «снова ребенка подкинули».

— И что? — спрашивает Риса. — Многим подкидывают детей по несколько раз.

Лев тоже решает присоединиться к разговору.

— Так было и в моей семье, — раздается его голос с другой стороны. — Среди моих братьев и сестер два мальчика и одна девочка — подкидыши. Они появились в семье раньше, чем родился я. Никто никогда не считал их обузой.

Коннор некоторое время размышляет над тем, стоит ли доверять информации, которой поделился Лев, потому что он, по его собственному признанию, в то время еще не родился. В конце концов, это неважно, решает он.

— Прекрасная семья, — замечает Коннор вслух. — Подкидышей растят, как своих, а собственных детей, плоть от плоти, отдают на разборку. Ой, прости, приносят в жертву.

— К жертвоприношению, между прочим, призывает Библия, — обиженно отзывается Лев. — Там сказано, что человек обязан отдать Богу десятую часть того, что имеет. И как подкинуть ребенка, мы знаем оттуда же.

— Нет этого в Библии!

— А как же Моисей? — спрашивает Лев. — Моисея же положили в корзину и пустили плыть по Нилу Его нашла дочь фараона. Он был первым подкидышем, и посмотрите, что с ним стало!

— Да, согласен, — говорит Коннор, — а что стало со следующим младенцем, которого она нашла в реке?

— Вы не можете говорить тише? — требует Риса. — Вас могут услышать в холле. Кроме того, вы можете разбудить Диди.

Коннор делает паузу, чтобы привести в порядок мысли, после чего продолжает рассказывать, на этот раз шепотом. Впрочем, они сидят в туалете, где стены выложены плиткой и слышимость отличная.

— Нам подкинули ребенка, когда мне было семь.

— И что? — спрашивает Риса. — Это такое уж событие?

— Тогда для нас это было событием. По ряду причин. Понимаешь, в семье и так уже было двое детей. Родители не планировали рожать еще. В общем, однажды утром на крыльце появился ребенок. Родители жутко испугались, но потом им в голову пришла идея.

— Думаешь, стоит об этом рассказывать? — спрашивает Риса.

— Может, и нет, — говорит Коннор, понимая, что остановиться уже все равно не может. Он просто должен, обязан рассказать им все, и прямо сейчас. — На дворе было раннее утро, и родители предположили, что ребенка никто не видел. Логично, правда? На следующий день, еще до того, как все встали, отец положил малыша на крыльцо соседнего дома.

— Это незаконно, — прерывает его Лев. — Если ребенка подкинули и ты не застал того, кто это сделал, на месте, он твой.

— Правильно, но мои родители подумали: кто узнает? Они обязали нас хранить все в секрете, и мы приготовились услышать новость о том, что в дом на другой стороне улице подбросили ребенка… но так и не услышали. Соседи не рассказывали, а мы не могли спросить, потому что выдали бы себя с потрохами и фактически признались бы, что ребенка подбросили мы.

Продолжая, Коннор чувствует, что кабинка, в которой он сидит, как будто сужается. Вроде бы товарищи по несчастью никуда не делись, сидят с двух сторон от него, но ему тем не менее ужасно одиноко.

— Мы продолжали жить как ни в чем не бывало, пока однажды утром, открыв дверь, я вновь не обнаружил на этом дурацком коврике с надписью «Добро пожаловать» ребенка в корзине… Помню, я… чуть было не рассмеялся. Вы представляете? Мне это показалось смешным. Я повернулся, чтобы позвать маму, и сказал: «Мам, нам опять ребенка подкинули», — в общем, в точности как тот толстяк сегодня утром. Мама расстроилась, принесла ребенка в дом… и поняла…

— Не может быть! — восклицает Риса, догадавшаяся обо всем раньше, чем Коннор закончил рассказ.

— Да, это был тот же ребенок! — говорит Коннор. Он пытается вспомнить, как выглядело его личико, но не может — в памяти все время всплывает лицо малыша, лежащего на коленях Рисы. — Получается, ребенка передавали из рук в руки всем районом целых две недели — каждый раз его оставляли на чьем-то крыльце… Это был тот же ребенок, только выглядел он значительно хуже.

Раздается скрип двери, и Коннор поспешно умолкает. Слышится шарканье. Пришли две девочки. Они болтают о мальчиках, свиданиях и вечеринках без родителей. Даже в туалет не идут. Наговорившись, девочки уходят, и дверь, закрывшаяся за ними, снова скрипит. Ребята снова остаются одни.

— Так что же случилось с ребенком? — спрашивает Риса.

— К тому моменту, когда он снова появился на пороге нашего дома, он уже был болен. Кашлял, как тюлень, а кожа и глазные яблоки были желтоватого оттенка.

— Желтуха, — тихонько произносит Риса. — Много кто из наших появился в интернате в таком состоянии.

— Родители отвезли малыша в больницу, но врачи уже ничего не могли сделать. Я ездил с ними. Видел, как ребенок умер.

Коннор закрывает глаза и сжимает зубы до скрежета, чтобы только не заплакать. Понятно, что другие его не видят, но плакать все равно нельзя.

— Помню, я думал: если ребенка никто не любит, зачем Господу понадобилось приводить его в этот мир?

Интересно, думает Коннор, а что скажет по этому поводу Лев? В конце концов, он определенно разбирается в вопросах религии лучше, чем они с Рисой. Но Лев заинтересовался другим.

— Я и не знал, что ты веришь в Бога, — говорит он.

Коннор делает паузу, чтобы подавить обуревающие его чувства.

— В общем, согласно закону, ребенок уже был членом нашей семьи, — говорит он, сладив с собой, — поэтому хоронили его мы на свои деньги. Его даже назвать никак не успели, а дать ему имя после смерти родители не решились. Он так и остался «младенцем из семьи Лэсситер». При жизни малыш никому не был нужен, но на похороны пришли жители всех окрестных домов. Люди плакали так, будто умер их собственный ребенок… И тут я понял, что больше всех плачут те, кто утром переставлял его на чужое крыльцо. Они плакали, потому что, подобно моим родителям, чувствовали себя виноватыми в его смерти.

Коннор умолкает, и в туалете воцаряется гробовая тишина, нарушаемая только журчанием в испорченном бачке. В мужском туалете за стеной кто-то громко спускает воду, и звук, усиленный эхом, напоминает гул сходящей с горы лавины.

• Предыдущая
• 18/81
• Следующая