Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет - Стогов Илья Юрьевич "Стогoff" - Страница 8
- Предыдущая
- 8/34
- Следующая
Вскоре отец семейства вышел в отставку. Семья переехала в Царское Село – уютный пригород Петербурга. Первый ребенок умер почти сразу. Это была девочка, ее даже успели назвать Зина. Зато следующие детки пошли вполне себе здоровенькие: два мальчика, младшего из которых назвали Коля.
О тогдашнем Царском Селе один из мемуаристов писал:
Накануне революции это была царская ставка, но присутствия Двора почти не ощущалось. Городок производил впечатление пыльного, провинциального. Зимой он весь утопал в снегу, а летом снег сходил и становились заметны резные деревянные палисаднички, одноэтажные домишки. По улице в баню маршируют пешим строем гусары, с вениками под мышкой. На пустынной площади стоит белый собор, а в пустынном Гостином дворе работает единственная в городе книжная лавка Митрофанова, торгующая в сущности один день в году – в августе, накануне открытия учебных заведений.
Тихий городок, тихая семья, размеренные будни. Мальчик Коля рос болезненным. Чтобы он не плакал от шума, мать ватой закладывала ему уши. Стоять научился только в полтора года и потом всю жизнь терпеть не мог долгих прогулок: говорил, что у него «мягкие ноги».
И, разумеется, эту свою субтильность мальчик компенсировал вечно задранным носом. В царскосельской гимназии держался надменно. Носил какую-то особо пижонскую фуражку и лакированные остроносые ботинки. В старших классах даже пытался подкрашивать губы и бриолинил челку. За это одноклассники его не любили. Считали выпендрежником и маменькиным сынком. Доходило и до зуботычин. Как и все залюбленные в семье дети, Николай был очень неприятным в общении.
Один из его однокашников позже вспоминал:
У Николая первого в классе появилась такая редкая по тем временам штука, как велосипед. Родители вообще баловали его и покупали все, о чем бы он ни заикнулся. На этом велосипеде Коля выехал из дому, и, разумеется, кто-то из старших ребят тут же попросил прокатиться. Выглядело это так: парень несся на блестящем и громыхающем велосипеде по Бульварной улице, а следом бежал задыхающийся Гумилев и повторял: «Ну Кондратьев! Ну покатался – и хватит! Говорю вам это, как дворянин дворянину!»
Отец Николая много болел. Иногда неделями не выходил из кабинета. Громко разговаривать, во весь голос смеяться и вообще шуметь в доме считалось недозволительным. Соседи недолюбливали нелюдимую семейку: что за удовольствие поддерживать отношения с людьми, в доме которых есть больной, никуда не выходящий старик? Единственными гостями в доме бывали угрюмые сослуживцы отца. Когда они наносили Гумилевым визиты, то допоздна молча сидели за карточным столом, а потом так же тихо разъезжались.
Отношений с отцом у Гумилева, считай, никогда и не было. Сразу же после того, как тот умер, Николай въехал в освободившиеся комнаты и безжалостно выкинул все, что напоминало о прежнем владельце. Зато мать одинокий и эгоистичный мальчик боготворил.
В последнем классе гимназии он занял у любимой мамочки денег и за свой счет выпустил сборник наивных, сочащихся self-восхищением стихов, который назывался «Путь конквистадора». Отец был категорически против литературных увлечений Николая. От него выход сборника старались скрыть. Это, впрочем, было несложно: сенсацией первая книга Коли Гумилева не стала. Тираж ее составлял триста экземпляров. Рецензия появилась всего одна, да и та скорее ругательная. Впрочем, начало было положено.
Дальнейшие подвиги Коли оплачивала тоже мама. Она платила за его учебу в Сорбонне. Присылала в Париж деньги, на которые он (как позже уверял) покупал себе наркотики. Позже отдала ему почти все, что скопила, на поездку в Африку, а в конце жизни воспитывала его сына, Гумильвенка, будущего историка Льва Николаевича. За ней поэт и путешественник мог чувствовать себя как за каменной стеной.
Карьеру в литературе Николай представлял себе так же, как семейную жизнь. В семье окружающие восторгались каждым его шагом. Покладистый брат и любящая мама искренне считали Колюшку гением и героем. Ему казалось, что точно так же к нему станут относиться и все окружающие. Он даже не представлял, насколько ошибается.
Мир литературы оказался жесток. Особенно мир литературы в столь безжалостном городе, как Петербург. Он целиком состоял из редких язв и сволочей. После выхода «Конквистадора» Гумилев решил нанести несколько визитов в литературные салоны столицы. И первый же визит закончился тем, что 19-летнего поэта едва не спустили с лестницы.
Начать Гумилев решил с супругов Мережковских. Сходить к ним на поклон для литераторов в те годы было так же обязательно, как для юных поп-исполнителей сегодня поцеловать руку Алле Пугачевой.
Впечатления о визите жена Мережковского, язвительная Зинаида Гиппиус, так описывала в письме Валерию Брюсову:
Ох, Валерий Яковлевич! Какая ведьма связала вас с ним? Да видели ли вы его? Мы прямо пали! Боря еще имел силы издеваться над ним, а я-то просто была как параличом поражена. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции – стары, как шляпка вдовицы, едущей в Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился!) и утверждает, будто он один может изменить мир. «До меня, – говорит, – были попытки, но неудачные: Будда, Христос…
Такая реакция показалась Гумилеву странной, дома все с восторгом прислушивались к подобным его утверждениям. Почему же не прокатило тут? Почему эти люди не спешат им восторгаться, ведь мама и брат всегда восторгались, а?
Николай уезжает учиться за границу, потом возвращается, публикует еще несколько сборников, женится, помогает опубликовать сборник жене, заводит кучу знакомств среди литературной молодежи, два раза ездит в Африку. И накануне Первой мировой все-таки добивается своего. Становится-таки почти что признанным поэтом. «Почти» – потому, что литераторы прежнего поколения все равно относились к нему с иронией. Но Николая это больше не волновало. Вместо того чтобы добиваться признания среди стариков, он окружил себя молодыми, и те сами, безо всяких понуканий, признали его лучшим.
3
В XIX веке вся русская литература была почти что семейным предприятием. Крошечным бизнесом для тех, кто в теме. Что-то вроде сегодняшней блогосферы: интересно, конечно, но, в основном, автору и нескольким его приятелям.
Тираж пушкинской «Литературной газеты», как известно, составлял сто экземпляров. Когда за издание собственного журнала «Аполлон» восемьдесят лет спустя взялся Гумилев, у него тираж составлял уже шестьсот экземпляров. С одной стороны, неплохо: рост аж в шесть раз. Но с другой стороны – чуть ли не всех своих подписчиков и Пушкин, и Гумилев знали, считай, по именам.
Впрочем, все это были пустяки. Гумилевские приятели были молоды, нравились барышням и считали, что поэт стоит выше даже царя. А коли так, то о чем и волноваться? Просыпались молодые люди поздно, пили много, а ночи с пятницы на понедельник проводили в только что открывшемся заведении «Бродячая собака».
Вся история петербургской культуры – это история таких вот крошечных клубиков «для своих». Вся русская рок-музыка вышла из кафе «Сайгон», весь отечественный рейв – из клуба «Тоннель». А в самом начале этого ряда стояла «Бродячая собака». Заведение, в котором родилась чуть ли не вся поэзия Серебряного века. Заведение, которое само было одной сплошной поэзией.
Расположено кафе на площади Искусств. Рядом с ним находится Михайловский театр, чуть дальше – Русский музей, на противоположной стороне площади – еще какое-то количество театров и концертных залов. Но это сейчас, а, скажем, лет двести тому назад то, что сегодня называется площадью, было всего лишь задворками католического собора Святой Екатерины. И почти на том самом месте, где позже появилась «Бродячая собака», стоял тогда дом генерала ордена иезуитов.
Какое-то время орден был очень могущественным. Но потом для него начались плохие времена. Враги ордена (которых у него всегда хватало) добились от тогдашнего папы указа о роспуске и запрещении иезуитских монастырей. Единственное место, где орден сохранился, как раз и была петербургская площадь Искусств. Русская императрица Екатерина заявила, что исполнять папские указы не собирается и взяла иезуитов под защиту. Именно под ее крыло переехало из Европы все иезуитское руководство. Переждав тут самые суровые годы, именно отсюда иезуиты полвека спустя стали заново распространяться по планете.
- Предыдущая
- 8/34
- Следующая
