Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Раскина Елена Юрьевна - Страница 33

• Предыдущая
• 33/81
• Следующая

Марта приподнялась и зажала ему рот своей узкой рукой. Голоса московских солдат и топот тяжелых башмаков раздались совсем невдалеке. Победители начали прочесывание острова, собирая по зарослям притаившихся шведов и мариенбургцев.

— Еще минута, и тебя уведут в плен. Тогда я не увижу тебя в лучшем случае до конца войны! — сказала она твердо. — Думаешь, после этого ужасного взрыва московиты отпустят в Ригу хоть одного шведского солдата? Ты должен плыть сейчас же, мой милый Йохан. Ползи, как змея, крадись, как рысь, но, ради меня, не попадайся им в руки! Ты должен пробраться к вашим, к шведам. Я дождусь тебя здесь, в Мариенбурге, сколько бы времени ни пришлось ждать. Если преподобный Глюк и его семья уедут, я все равно останусь. Найду себе жилище среди руин или построю хижину, и каждый день буду ходить к озеру и смотреть на дорогу. Наступит день, когда ты приедешь ко мне по ней. Тогда ты заберешь меня отсюда, а я заберу тебя с войны. Не возражай! Во-первых, нет времени спорить, а во-вторых… Во-вторых, после всего, что я видела, я позволяю тебе оставаться солдатом только до нашей новой встречи и ни на день дольше!

Йохан слушал ее, опустив голову. Затем поднял на Марту истомленные глаза, взял ее лицо в ладони и долго целовал ее губы своими запекшимися черными губами. Этот поцелуй оставил привкус крови, который Марта не смогла никогда забыть.

— Я вернусь! — хрипло сказал он. — Мое слово твердо. Ты должна вынести все и дождаться меня, что бы ни случилось. Ты больше, чем обычная женщина. Ты — бессмертная душа этой земли. Московиты не смогут причинить тебе зла, и никто не сможет. Только, умоляю, не забудь меня! Иначе — я пропал!..

Он повернулся и, не оборачиваясь на Марту, быстро заскользил среди сероватой зелени сбегавшего к воде ивняка. Вскоре до Марты долетел приглушенный плеск воды. Ей хотелось целовать эти звуки и примятую его сапогами траву. Московиты раздвигали ветки где-то совсем близко. Страшно не было. Она с усилием повернулась, чтобы встретить их взглядом.

Борис Петрович Шереметев, раздраженно ворча, выбрался из рыбачьей лодки, черпнул воды ботфортами, оперся на плечо денщика и кое-как добрел до берега. Полковник Вадбольский с обвязанной окровавленной тряпицей головой встречал его, не смея поднять виноватых глаз, окруженный поредевшей кучкой офицеров.

— Что, Ян Владиславович, по башке получил? — грубовато спросил Шереметев. — Поставь свечку своему ангелу-хранителю, что вовсе не убило! Как же ты мог до этакой конфузии допустить?

Полковник не ответил и только еще ниже опустил голову. Он и сам понимал, что оправдаться ему нечем. Однако Шереметев знал, что изменчивая воля бога войны, кровожадного Марса, слишком часто оказывается сильнее храбрости и воинского умения.

— Ладно, не кручинься, — фельдмаршал позволил себе фамильярно хлопнуть своего полковника по плечу. — Добыл Мариенбург на шпагу, и Богу слава, а великому государю — виктория. Век бы городов больше на шпагу не брать!.. Велик ли урон в десанте?

— Не сочли еще, — тихо ответил Вадбольский. — Раненых до двух сотен на плотах отправлено. Побитых насмерть, верно, немногим меньше будет. Иных еще из озера не выловили. Из моего полка более всего народу побито, и охотников из других полков немало, и чухны несколько человек…

— А резню пленных как попустил, господин полковник? — строго, но скорее деловито, чем угрожающе, спросил фельдмаршал.

— Моя вина, господин фельдмаршал, — не стал оправдываться Вадбольский. — Извольте меня наказать согласно воинскому артикулу.

— Согласно воинскому артикулу тебя за такие дела у стенки стрелять надобно, Ян Владиславович, и тебе это ведомо! — проворчал Шереметев. — Полковников же добрых у нас и без того мало, так что не дразни меня.

Помолчал и добавил:

— По кампании получишь от меня, в память сей баталии, шпагу с инскрипцией: «За Мариенбург». Всем господам офицерам и сержантам, что были в десанте, — по доброй шпаге. Солдатушкам — сегодня же по рублю денег жалую, а капралам и охотникам чухонским — по два, столько же раненым и увечным. А кого убило — тому царствие небесное!

Фельдмаршал снял шляпу и истово перекрестился на выложенный вдоль берега длинный ряд мертвецов. Офицеры и солдаты, стоявшие поблизости, последовали его примеру. Крестились кто троеперстием, кто, по старине, — двоеперстием, а католик Вадбольский — горстью. Шептали: «Со святыми упокой!», со скупой слезой поминали друзей, с которыми сжились в учении и в походах, и молча радовались, что сами пока живы.

— Много ли полону взято? — спросил Шереметев, давая понять, что дань павшим отдана и пора вершить государево дело.

— Обывателей мариенбургских всякого звания — сотен пять. Наши их не били, один только бургомистр багинетом заколот да несколько человек камнями пришибло, — ответил краснолицый секунд-майор, ведавший сбором пленных. — Свейских воинских людей взято на сей час до сотни, и будет много больше. Иные до сих пор по кустам и камышам хоронятся, так наши их имают и приводят. Офицеры вживе все, комендант среди них. Сидят за крепким караулом.

— Веди! — коротко приказал Борис Петрович.

Он едва удостоил взглядом уныло сидевшую на лугу перед покосившейся надворотной башней кучку пленных шведских солдат, в которую его пехотинцы то и дело тычками и прикладами заталкивали пойманных беглецов, едва скользнул глазами и по толпе горожан, напоминавшей вязкое болото страха и отчаяния. Неожиданно твердым шагом, даже не хромая, фельдмаршал направился туда, где, окруженные наставленными багинетами, понуро стояли офицеры мариенбургского гарнизона. Увидев своего полководца, русские сделали фузеями на караул, а шведы приосанились, пытаясь придать себе гордый и независимый вид. Пыхтя от негодования, навстречу Шереметеву выкатился майор фон Тиллау.

— Я имею честь принести вам категорический протест, герре командующий! — Одутловатое лицо коменданта Мариенбурга побагровело от ярости. — Как ваши люди посмели?! У нас, офицеров шведской короны, забрали шпаги и держат за караулом, словно простых солдат! Доблестного лейтенанта Уппландского полка герре Хольмстрема ваши мерзавцы жестоко избили и связали, что совершенно недопустимо между благородными воинами!

Борис Петрович вдруг размашисто шагнул вперед и коротко, словно кот лапой, треснул коменданта кулаком по слюнявым толстым губам. Затем поймал его за воротник и встряхнул со всей силой, словно желал выбить из этого надутого чванством бурдюка душу. Московские солдаты и офицеры злорадно захохотали. Комендант только лицом пожелтел, и его голова жалко моталась взад-вперед.

— Как ты смел, разбойник, воровским обычаем взорвать пороховые погреба, когда капитуляция была уже уговорена? — угрожающим свистящим полушепотом проговорил Шереметев прямо в лицо фон Тиллау. — От того много христианских душ побито, и всякая — на твоей черной совести!

— Позвольте, я не мог знать… Это несколько нижних чинов по своему произволу подняли арсенал на воздух, — срывающимся голосом залепетал комендант, с которого разом слетела вся спесь. Он прекрасно знал, какую кару уготовили обычаи войны нарушившему капитуляцию гарнизону — смерть!

Однако Шереметев только брезгливо отшвырнул коменданта от себя и презрительно процедил:

— Этого борова — в железа! Держать отдельно от всех, пока великий государь не решит его участь. Капитуляция, порушенная злодейским умыслом свейских начальных людей, недействительна более. Здешний гарнизон задержать в плену с другими воинскими шведами. За вычетом одного молодца…

Лейтенант Хольмстрем, со скрученными за спиной руками, сидел поблизости на траве под строгой охраной двух московитов. Его светлые усы запеклись в крови, левый глаз заплыл, нос безобразно распух от крепкого удара, но держался он по-прежнему смело и вызывающе. Когда Борис Петрович приблизился к нему, храбрец-драгун нехотя поднялся, гордо расправил плечи (что было нетрудно из-за стянутых веревкой локтей) и выставил одну ногу вперед. Всем своим видом он демонстрировал грозному вражескому командующему, что ничуть его не боится.

• Предыдущая
• 33/81
• Следующая