Книга и братство - Мердок Айрис - Страница 117

• Предыдущая
• 117/143
• Следующая

Все это время Тамар неотступно преследовали прежние ужасы, которые, по словам отца Макалистера, влекли ее «в объятия Всевышнего»: мертвый ребенок, ее предательство по отношению к Дункану, грубость с Джин, потрясение от смерти Дженкина, в которой она чувствовала себя непостижимым образом замешанной, ужасные отношения с матерью. Прежняя ее нечестивая сила не позволила Тамар в тот вечер ничего сказать Вайолет о смерти Дженкина. Она также оказалась способна на суровое молчание, необходимое для ее «выздоровления», и ничего не говорила Вайолет о том, что с ней происходит и как она проводит время. Отношения между Тамар и ее матерью постепенно и почти бесповоротно испортились. Вайолет постоянно спрашивала, когда она собирается вернуться на работу, Тамар постоянно отговаривалась тем, что находится в отпуске. Вайолет говорила, что Тамар потеряет работу, на что та отвечала, что ее это не волнует. Тамар пыталась говорить матери «добрые вещи», но она как будто в этом случае просто утратила язык доброты. Все, что она ни говорила, раздражало Вайолет, вызывало язвительную злобу. В конце концов они перестали разговаривать и жили в доме, как двое чужих людей. Тамар целыми днями пропадала то в церквях, то в библиотеках, то в ислингтонском доме причта, в котором происходили ее встречи с учителем. Отец Макалистер, которому она рассказывала обо всем, неустанно повторял, что эта проблема разрешится со временем; Тамар подозревала, что сейчас он не имеет представления, каким образом разрешится. Что касается других вещей, то мало-помалу, как часть изменений, происходивших в ее оживающей душе, она начала чувствовать себя лучше, хотя еще опасалась, что все может вернуться. Временами прежние ужасы продолжали ощущаться, как нечто чужеродное, засевшее в теле: камни, дротики, отравленные жала сломавшихся стрел. Она смогла избавиться от безумной, иррациональной, суеверной, более того, страшной мысли, что «была причиной» смерти Дженкина. Стала способна чувствовать настоящее горе. Многие раны начали затягиваться, раскаяние, как некое знание, постепенно сменило разрушительное и вызывающее ненависть к себе чувство беды и отчаяния. Однако были страдания и страдания, и она понимала разницу. Так, она продолжала терзаться из-за Джин и Дункана, рассказал ли Дункан Джин о ней, рассказала ли Джин ему о ребенке? Она выдала его тайну, проклинала Джин. Ее должны ненавидеть и презирать. Отец Макалистер говорил мудрые вещи о том, что не нужно беспокоиться о чужом мнении. Когда не видишь способа улучшить его, остается лишь иметь его в виду. Желание исправить его есть часто нервный эгоистический порыв оправдаться, а не представление, как можно добиться, чтобы оно стало лучше. Он советовал ей терпеливо ждать, воздерживаться от каких-то действий ради раскаяния, не вмешиваться, оставить это Богу. Но Тамар не верила в свое терпение и очень хотела написать длинное взволнованное письмо Джин.

Относительно мертвого ребенка отец Макалистер в конце концов смог, к своему великому удовлетворению, дать полный ответ. Он многое сказал Тамар: хранить память о нем в своем сердце, не мучительный, а печальный его образ, жить с ним без ненависти, без страха, без неистовой тоски о нем. Думать о нем как о Божественном Младенце. Тамар это оказалось трудно, священник внушал, что это духовное упражнение. И наконец отец Макалистер наедине с Тамар в церкви на севере Лондона совершил обряд, какого не совершал прежде и который по большей части выдумал сам, обряд похорон или благословения умершего ребенка, произнеся слова любви и прощания и покаяния. Тамар он этого не сказал, но сам рассматривал это действие как акт изгнания, умиротворения потенциально опасного духа; ибо был не чужд предрассудков и в свое время видел самых ужасающих бесов, покидающих помутившийся разум его прихожан, или где уж там эти бесы обитают.

Тамар пробормотала, что ее проступки и грехи всегда стоят перед ней, и она пролилась, как вода, и кости ее рассыпались, и она хочет быть омытой и белее снега, что дух сокрушенный и смиренный не может быть презрен, что сокрушенные кости могут наконец возрадоваться, и она может снять вретище и препоясаться веселием. Затем отец Макалистер благословил бедного безымянного умершего зародыша, пожелав ему покоиться с миром и быть принятым Богом в тех небесных обителях, где души тех, кто почил в Господе Иисусе, обретают вечный покой и блаженство, и что Бог может узреть искреннее раскаяние Тамар, принять ее слезы и успокоить боль. Тогда Он благословит ее и сохранит, и призрит на нее светлым лицем Своим и помилует ее, и обратит к ней лице Свое и даст ей мир. Этот обряд, смесь старых знакомых речений, надерганных из Писания, это его импровизированное попурри и мысль о том, что священник налит пресвятой эссенцией, доставили ему огромное удовольствие, а еще он был вознагражден, увидев лицо Тамар, мокрое от слез и сияющее.

— Ты помнишь, какой сегодня день? — спросила Роуз.

— Конечно, — ответил Джерард.

Больше они не произнесли ни слова. Сегодня был день рождения Синклера. Ему исполнилось бы пятьдесят три.

Два дня назад Роуз проснулась среди ночи от звука собачьих когтей, царапающих дверь квартиры. Она сразу подумала: Регент! Он вернулся! Зажгла лампу, стоявшую возле постели. В доме царила тишина. Конечно, ей это все приснилось. Тем не менее она встала, включила свет во всей квартире, открыла дверь на лестницу, включила свет и там. Даже спустилась вниз и открыла уличную дверь, нет ли на крыльце какой-нибудь несчастной собаки, реальной. Но там было пусто. Заснуть после этого она больше не смогла.

Сейчас она вспомнила об этом, сидя за чаем с Джерардом в маленькой гостиной дома Дженкина. Эти посиделки за чаем вдвоем вошли у них в обычай, который они периодически поддерживали, хотя постепенно они становились все короче и менее пышными, по мере того как с годами идея «вечернего чая» как-то теряла практический смысл. В Боярсе сей обряд еще сохранял некоторое свое роскошество ради Аннушки. Но сегодня, когда присутствовал один Джерард, не было ни булочек, ни сэндвичей, ни хлеба, ни масла или джема, только не первой свежести печенье и фруктовый кекс. Оба ели мало. Причиной частично было то, что Рив должен был заехать за Роуз и повезли ее обедать в отель, где остановился. Это была его идея, он сказал, что с удовольствием увидится с Джерардом, они так долго не встречались; Роуз позвонила Джерарду, избавиться от Рива, похоже, не удастся.

Джерард был рассержен на Роуз за то, что та сочла мыслимым, чтобы Рив заезжал за ней. Конечно, он сказал, что будет счастлив увидеть Рива, и скрывал от Роуз свое раздражение, во всяком случае старался, но он видел ее грустный взгляд и ругал себя за то, что не высказался против дурацкой затеи или, по крайней мере сейчас, явно не мог скрыть своего дурного настроения и быть приятным собеседником.

Переселение в квартиру Дженкина не срабатывало, это была неудачная идея, основанная на иллюзии. Чего он ожидал, удивлялся Джерард, что сможет начать здесь новую, лучшую жизнь анахорета-подвижника, что сможет каким-то образом сделаться Дженкином? Об этом ли он думал, переезжая сюда? Или просто пытается избавиться от Гидеона и Пат? Дом сопротивлялся ему. Поначалу он старался ничего в нем не менять, но потом, и, видимо, напрасно, кое-что изменил: поставил новую раковину в кухне, холодильник повместительней, привез несколько акварелей из дома в Ноттинг-Хилле. Кое-что из его мебели еще оставалось там, перенесенным в верхнюю квартиру, кое-что он отправил на склад, что-то у него приобрел Гидеон. Его книги были повсюду: в Ноттинг-Хилле, у Роуз или здесь в нераспакованных пачках, поскольку он не решался трогать книги Дженкина, по-прежнему занимавшие полки. Дом производил впечатление мертвого, бесчувственного, пыльного и неприбранного. Роуз собиралась прийти и сделать уборку, но он сказал, чтобы она не беспокоилась, и она не стала настаивать.

Все к чаю: Дженкинов чайник для заварки, Дженкинов молочник, кекс на слишком маленькой тарелочке, печенье на слишком большой — ютилось на небольшом складном столике, который Джерард застелил цветастым льняным покрывалом, вообразив, что это скатерть. Крупные влажные крошки неуклюже нарезанного кекса усеивали скатерть вместе с мелкими сухими крошками рассыпчатого печенья, которые виднелись и на ковре, и, отброшенные ногой Джерарда, на зеленом кафеле у газового камина. Джерард был в тапочках. Вид у него, подумалось Роуз, уставший и постаревший.

• Предыдущая
• 117/143
• Следующая