Детская книга - Байетт Антония С. - Страница 47
- Предыдущая
- 47/189
- Следующая
— Деньги, — сказал Хамфри. — Деньги или половые отношения, что важнее в браке, что скорее может вызвать раздоры и повредить отношениям мужа и жены? Интересная проблема…
— Это не интересная проблема, это моя жизнь! — закричала Олив. До сих пор обоим было неясно, состоится ли чудовищная ссора, или ее еще можно избежать. Теперь стало понятно, что ссора неизбежна, оставалось только разделаться с ней побыстрее. Олив обхватила руками своего нерожденного младенца и заорала, как оперная торговка рыбой. Хамфри мог бы попытаться ее успокоить или попросить прощения — но тогда ему в любом случае пришлось бы отбросить позу иронично-отстраненного наблюдателя, спокойного и уверенного в себе. Он никогда не уходил в защиту. Если ему угрожали, он всегда нападал.
— Послушай себя, — сказал он. — Ну разве можно взрослой женщине так орать? Я думал, ты стала культурным человеком, но ничего подобного, ты бранишься, как прислуга или прачка…
Их ссоры были разными — по-разному складывались циклы упреков и ответных упреков, удары наотмашь, рассекающие самую ткань брака. Эта ссора была особенно длинной и жестокой.
Том, Дороти и Филлис стояли на лестнице, готовые в любой момент броситься наверх, укрыться в спальнях. Они услышали те же фразы, что и всегда.
— Я всегда старался любить всех твоих детей одинаково, ты не можешь сказать, что это не так. Это было непросто, что бы ты там ни думала. А ты мне даже спасибо не сказала.
— Я то же самое могу сказать. Меня нельзя упрекнуть в том, что я делю детей на твоих и своих. У каждого из них есть свое место, они равны, ты должен это признать.
Дороти закрыла лицо руками. Из всех детей в семье именно она интересовалась человеческой анатомией. Она очень хорошо представляла себе, откуда берутся дети. Не знать, кто твой отец, очень просто. Гораздо труднее не знать, кто твоя мать, хотя и это возможно — Гризельда рассказала ей о том, как светские женщины иногда подсовывают в семьи подменышей. В некоторых деревенских семьях была сложная структура, в которой перемешивались бабушки, матери, тетки и старшие сестры: ребенок мог вырасти, считая свою мать своей старшей сестрой, а бабку — матерью. Дороти точно знала: иногда рожают девушки едва старше ее самой. Но здесь? Кто, как? Виолетта любила называть себя «их настоящей матерью», но, насколько понимала Дороти, Виолетта говорила так именно потому, что матерью не была, дарила материнскую любовь с позиций нематери, незамужней тетушки. Ведь всегда видно, кто мать, видно, у кого в животе растет ребенок.
Что было странно, определенно странно, так это принятый у них в семье обычай отсылать всех детей прочь перед рождением нового ребенка. Дороти еще ни разу не присутствовала дома, когда кто-нибудь рождался. Она была у Гризельды или уезжала к морю с какой-нибудь семьей, с которой они были знакомы домами. Дороти ощутила неясную угрозу. Чья же она дочь? А кому она — не дочь? Она почти бессознательно слегка отгородилась от родительской любви. Придется хитрить. Она не будет вкладывать слишком много душевного жара в любовь к родителям, к людям, исполняющим обязанности ее родителей, на случай, если эта любовь окажется несоразмерной, невзаимной, отец — не отцом, мать — не матерью.
Том не мог думать отчетливо. Он чувствовал, что его мир под угрозой. Его миром была «Жабья просека», пронизанная светом от лесов и лужаек, лет и зим, золотых и морозных, и еще пронизанная насквозь паутиной материнских сказок, чьи эмалевые цвета и чернильные тени, потайные двери и летучие звери придавали реальной «Жабьей просеке» сходство с белым гипсовым макетом, всего лишь моделью дома, поддерживающей иной, переменчивый мир, куда вел подземный ход. Том не представлял — и даже не мог бы представить, сколько ни старайся, — что Олив может не быть его матерью. Он даже и пробовать не стал. А Хамфри был Хамфри, и он тоже был всегда. Том боялся, что все внезапно окажется декорацией, картоном и гипсом, но боялся как-то в глубине души и в самых потайных закоулках мозга. Он не мог бы обратить этот страх в слова.
Филлис разобрала не все слова, которые кричали родители. Она смотрела на Тома и Дороти, чтобы понять, как ей реагировать. Они были расстроены. Почему? И взволнованы. Чем? Она, как обычно, осталась в стороне — слишком глупая и невинная. Она подергала за руку Тома — он был добрее Дороти — и спросила: «Что такое, что такое?» Это был бессмысленный вопрос, который остался без ответа. Дороти сказала: «Смываемся, а то нас увидят», и быстро пошла на цыпочках вверх по лестнице. В это время крики в кабинете стихли. Дети никогда не опускались до подглядывания сквозь замочную скважину и потому не видели Хамфри и Олив, сплетенных в объятии, — она прижала тяжелое чрево к его брюкам, уткнулась головой ему в плечо, его рука все поглаживает ее струящиеся по спине волосы, а на узких губах играет улыбочка.
На следующий день Хамфри велел мальчишке-конюху запрячь с утра пораньше повозку и отвезти его на станцию. Вдруг появилась Олив, полностью одетая, в пальто и шляпе, — обычно она поднималась с постели гораздо позже. Она сказала, что собирается навестить Проспера Кейна. Ей нужно оживить сюжет с приключениями музейного клада. Им заинтересовался издатель, Джон Лейн. Хамфри улыбнулся, подсадил ее в повозку, и они выехали со двора, дружелюбно болтая. Хамфри прекрасно понимал, что Олив хочет восстановить равновесие в их отношениях, посетив человека, который к ней явно неравнодушен. Еще он виновато понимал, что беспокойство жены из-за семейных финансов, ее ощущение, что она своим писательским трудом содержит всю семью, ее страх, что будущие роды могут повредить благополучию семьи — действительно тяжкое бремя для нее, как бы она ни дразнила его, Хамфри, своей независимостью и ролью добытчицы.
Том, Дороти и Филлис смотрели, как они уезжают.
— Кажется, с этимони более или менее разобрались, — сказала Дороти.
— Правда, правда? — воскликнула Филлис, и ей никто не ответил.
— Если он помирится с дядей Бэзилом, меня точно отправят в школу, — сказал Том.
— Кто знает — может, тебе там понравится, — сказала Дороти, которая прекрасно знала, что Тома приводит в ужас сама мысль о том, чтобы спать и есть в одном помещении с дикими — как считала она и была уверена, что так же считает и он, — мальчишками.
— А может, и нет, — сказал Том, награждая ее тычком под ребро. — Пойдемте в древесный дом.
Тайное убежище успокаивало и дарило силы, даже в мокрядь поздней осени, даже в начале зимы. Теперь, когда все листья облетели, дом было проще найти, но его все еще защищали охапки естественно выглядевшего папоротника, заткнутые в щели, и низко нависающие вечнозеленые ветви сосны. Филлис шла, как обычно, приотстав на три шага. Все молчали. Том, словно наяву, видел в соседней рощице призрачную лошадь и всадника в плаще. Дороти рассматривала столбики ворот, на которых лесник прибил рядами окоченелые трупики — измочаленных ворон, растянутых куниц, крохотных и жалких бархатных кротиков. К несчастью для Олив (которая об этом понятия не имела), Дороти ассоциировала «свою» сказку о человекоподобных зверьках, обитателях лесов, лугов и подземных нор, с этими умерщвленными хищниками-вредителями. У Дороти была с собой кожаная сумка, в которую она складывала «экземпляры», осторожно отцепив их от ворот, чтобы потом вскрыть и исследовать. Дороти не спрашивала себя, знает ли Олив, что дочери не нравится «ее» сказка. Дороти по натуре была молчалива и видела, что мать приходит в восторг от собственных творений, так что вряд ли нуждается в отзывах человека, назначенного читателем. Дороти не очень любила чтение, хотя была очень умна и читала хорошо. У нее была одна любимая книга, которую она носила в кармане, так как та вызывала у нее мрачное веселье. Книгу прислали Олив из «Английского иллюстрированного журнала» на рецензирование вместе с кучей детских книжек и сказок, хотя эта книга никак не относилась ни к тем, ни к другим. Книга называлась «Стишки для детей от матери-природы, на сон грядущий», и принадлежала перу Герберта Метли. Бойкие «стишки» с прыгающим стихотворным размером повествовали о созданиях, которые, будь они людьми, показались бы величайшими злодеями. Самки пауков и богомолов с аппетитом хрустят питательными конечностями своих еще живых партнеров. Кукушка, великая обманщица, откладывает яйца в камуфляжной раскраске в чужие гнезда (мать-природа — большая затейница: яйца кукушки по узору не отличить от собственных яиц пеночки) и улетает беспечно куковать на ветвях, а ее трудолюбивый тощий птенец, головастый слепыш, выпихивает из гнезда крохотных пеночек, одну за другой, и остается один, и вырастает в огромное чудовище, больше самого гнезда. Наездник откладывает изящной формы яйца под кожу личинкам жука, и маленькие наездники постепенно высасывают личинок досуха, те для них словно ходячие кладовые со съестными припасами. Дороти показала книжку Тому, но он отмахнулся. Он был не из тех мальчиков, которые отрывают разным тварям ножки и крылья. Дороти сказала:
- Предыдущая
- 47/189
- Следующая
