Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории - Дрюон Морис - Страница 32

• Предыдущая
• 32/39
• Следующая

Причем Роберт был не кто иной, как кинорежиссер Роберт Хеймер, которому мы обязаны легендарным «Kind Hearts and Coronets» [47]— для нас «Честь обязывает».

Я мало склонен распространяться о своих приключениях, а если и упоминаю об этом случае, то лишь потому, что, хотя мне и попадались снисходительные мужья, я никогда еще не встречал такого крайнего супружеского мазохизма, как у Боба Хеймера. Едва я появлялся на студии «Эллинг», он спешил сказать мне: «Схожу за Джоан», — а ночью звонил нам, весь в слезах, чтобы поделиться своим горьким одиночеством.

За какой воображаемый грех он себя наказывал? Или какую странную сладость находил в том, чтобы вызывать к себе жалость? В душе даже самых одаренных людей имеются престранные закоулки.

Мой отъезд приближался. Я уже знал свой маршрут: кораблем — до Лагоса в Нигерии, потом самолетом — через Африку, до Каира.

Накануне отплытия я устроил себе праздник. В Лондоне не было русских кабачков, но цыган можно было услышать в ресторане «Венгрия». Я пригласил на ужин десяток друзей, чтобы пропить остаток жалованья. По прибытии в Каир я должен был получить денежное довольствие, если, конечно, не утону и не буду сбит по дороге.

Мое внимание привлекла сидевшая за отдельным столиком пара. Я осведомился у официанта, кто они. Женщина удивительной красоты оказалась молодой актрисой; мне даже сообщили имя, которое я тотчас же забыл. Ее спутник, выглядевший немного старше, был австрийским князем, по-среднеевропейски элегантным.

С помощью шампанского я предался банальной меланхолии, сравнивая наши судьбы. Вот два существа, явно щедро осыпанные милостями жизни: любовь, успех, состояние. И вот я — одинокий, разлученный с близкими, уезжающий навстречу неизвестному… Несколько месяцев спустя у меня снова возник образ этой пары, словно чтобы доказать, насколько обманчивы могут быть причуды воображения.

На следующее утро, собрав чемодан, я спустился в холл «Гамильтон-хауса» и стал ждать. За мной должны были заехать в восемь часов. В девять, к своему удивлению, я так никого и не увидел. Еще после получаса ожидания решился позвонить в штаб. И услышал в ответ:

— А! Так вас не предупредили? Вы вычеркнуты из shipping. [48]Понадобилось место для английского генерала. А поскольку вы самый молодой и в самом низком офицерском звании, то вашу каюту и забрали. Вы никуда не едете.

Не знаю, представляет ли мой читатель, в каком бешенстве от унижения, в каком унынии я оказался на лондонской мостовой в этот промозглый мартовский день, со своим тропическим шлемом в одной руке и чемоданом с обмундированием для пустыни — в другой, всего с несколькими фунтами в кармане и без всякого назначения.

Возможна ли ситуация нелепее, чем у меня? Вечно говорят о песчинке, отклоняющей судьбу в сторону. Для меня такой песчинкой стало койко-место для английского генерала. Разумеется, я был возмущен. Но никаких отправлений на Восток в ближайшее время не предвиделось. Меня внесли в список ожидавших.

А пока я переехал из «Гамильтон-хауса» в однокомнатную служебную квартирку по адресу: Пэлл-Мэлл, 14, где уборщик, раздергивая каждое утро шторы, так желал сообщить мне хоть что-нибудь приятное, что порой говорил: «Nice rain today, sir!» [49]

Поскольку все-таки необходимо было, чтобы какая-нибудь организация обо мне позаботилась, я был приписан к Комиссариату внутренних дел, в отдел информации. В конце концов, у меня было перо. Оно могло послужить.

Самый надежный друг, которого я приобрел на этой службе, был лейтенант Жан Луи Кремьё-Брийяк, секретарь Комитета пропаганды. Он входил в знаменитую группу из ста восьмидесяти пяти пленных, которым удалось совершить побег из лагерей Померании под предводительством генералов Бийотта и де Буассьё. Они добрались до Советской России, где им пришлось выдержать еще шесть месяцев заключения, и только потом смогли попасть в Англию.

В это трудное время образ Франции, сложившийся за границей, был во многом обязан краскам, которые сумел придать ему Кремьё-Брийяк, никогда не прося за это признания для себя самого. Впоследствии этот неутомимый труженик стал важным функционером и государственным советником, сделавшись незаменимым историком Свободной Франции.

Той весной нам пришлось заниматься первым литературным событием Сопротивления. Я сказал, что у нас еще не было своего духовного Бир-Хакема. Он случился в виде рассказа, не больше сорока шести страниц, но в данном случае все были единодушны в том, что это событие.

Написанный в октябре 1941 года, рассказ «Молчание моря» был выпущен в виде роскошной брошюры под маркой никому не известного издательства «Минюи» («Полночь») со следующей пометкой:

Рассказ посвящался памяти Сен-Поля Ру [50]— убитого поэта.

Произведение было подписано псевдонимом Веркор, что отдавало подпольем. Из трехсот пятидесяти отпечатанных экземпляров сто были распространены среди важных парижских особ, а остальные захвачены немцами.

Это означает, что все, кто способствовал этой публикации, кто добывал деньги и бумагу (в то время как ее не хватало даже для разрешенных изданий), кто предоставлял свои печатные машины, равно как печатники и брошюровщики, рисковали головой.

Это привлекло бы внимание даже к бесталанному тексту. Но сорок шесть страниц «Молчания моря» были шедевром. Эта алмазно-прозрачная, алмазно-твердая новелла была символична своим абсолютным отказом, даже на уровне взгляда, от всякого сотрудничества с врагом, монолог которого падал в пустоту.

Весной 1943-го один экземпляр достиг Лондона. Были поспешно сделаны копии, и произведение вызвало восторг у наших английских друзей, в первую очередь у Мортимера и Коннолли. Прежде у них было, увы, такое чувство, что все писатели Франции согнулись под игом оккупантов; кое-кто без зазрения совести поступил к ним на службу, а остальные замуровали себя в осторожной немоте.

«Молчание моря», которое помогло избавиться от этого мучительного чувства, было воспринято со вздохом облегчения. Начали спорить, кто же скрывается под псевдонимом. Упоминались самые значительные имена. По строгости стиля это мог быть Жид; напряженность повествования заставляла думать о Мориаке. Но пришлось дожидаться Освобождения, чтобы узнать, что «Молчание моря» принадлежало перу Жана Брюллера — талантливого иллюстратора, который тем самым занял место среди писателей.

Было немедленно решено издать произведение в Лондоне, написать предисловие доверили мне.

Там я обрисовал ситуацию с нашей словесностью; не думаю, что сегодня можно оттуда что-нибудь взять. Разумеется, я избегал называть имена, кроме Бернаноса и Маритена, живших вне Франции, чтобы не подвергать опасности писателей, которые, как я знал, входили в Сопротивление. Но я процитировал Дриё Ла Рошеля — запевалу среди писателей-коллаборационистов, поскольку тот признал: «Почти вся французская интеллигенция, почти вся французская лирика против нас».

Я горжусь тем, что был, пусть и скромно, связан с «Молчанием моря».

Комиссариат внутренних дел и его Центральное бюро разведки и действия организовали при посредстве английской авиации челночные перелеты руководителей Сопротивления между французской территорией и Лондоном. Осуществлялись они по ночам, с большим риском, на маленьких монопланах «лизендер», которые могли взять на борт двоих-троих пассажиров и которым для приземления требовалось всего несколько сотен метров. Оставалось только подыскать импровизированную посадочную полосу и обозначить ее с помощью добровольцев с факелами. В любой момент могла нагрянуть немецкая полиция. Случалось, что пилоты не могли обнаружить посадочную полосу и им приходилось заходить на второй круг или же маленький «лизендер» увязал в слишком мягкой почве. Тогда факельщикам приходилось толкать его, чтобы он мог взлететь.

• Предыдущая
• 32/39
• Следующая