Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории - Дрюон Морис - Страница 4

• Предыдущая
• 4/39
• Следующая

Казалось, вся Франция скатывается с севера на юг в огромном человеческом потоке. Сколько их было, тех беглецов? Восемь, десять миллионов? Только дети в толпе выглядели веселыми; для них это было приключением. Как можно упрекать в бегстве наших фламандцев, наших пикардийцев, наших мёзийцев, если булочник закрыл свою лавку, автомеханик запер мастерскую, а мэр, нотариус и даже врач больше не отвечали?

Не было никаких сомнений, что наш Центр с минуты на минуту тоже должен будет эвакуироваться.

Поскольку я ничем не командовал, мне дали, что осталось: сорок гусеничных тележек для снабжения пехоты, прямо с завода. Хотя они делали не больше тридцати километров в час и были лишены всякой защиты, их, по гениальной мысли какого-то инженера-оружейника, превратили в боевые машины, закрепив на пассажирской стороне авиационный пулемет без прицела. Кроме того, выхлопной горшок там располагался между двумя сидящими пассажирами, примерно на уровне их лиц, и быстро накалялся. Даже краснел в ночи. Экипированный таким образом, я был готов творить разрушения!

К тому же любопытное совместительство: меня назначили офицером связи.

Я нашел приданных мне резервистов перед ангаром, где спали мои машины. Выглядели они неважно. Самый решительный из них вышел вперед и заявил:

— Господин лейтенант, нас посылают на верную смерть.

— Станьте по стойке «смирно». Что заставляет вас так говорить?

— Никто из нас не умеет водить, господин лейтенант.

Настал мой черед испытывать беспокойство.

— Но меня уверили, что вы все водители!

— Не машин, господин лейтенант. Мы водим в поводу вьючных лошадей для верховой кавалерии.

Великолепная сообразительность канцелярий! Никто и не заподозрил подвоха. Я постарался остаться спокойным.

— Ну что ж, я тоже не умею водить эти машины, — сказал я. — Научимся вместе.

Подойдя к ближайшей танкетке, я залез в неудобную кабину. Устройство было простым. Стартер, акселератор, два рычага, чтобы управлять гусеницами: для левой руки и для правой. Если блокировать одну, машина крутилась на месте; если блокировать обе, останавливалась. Имелся также задний ход, который при первом же маневрировании позволил мне вдрызг разнести один из столбов ангара. Я поездил какое-то время по окрестной территории, взобрался на откос, потом спустился.

Через два часа все мои люди умели делать то же самое. Мы перешли к обращению с пулеметам и, что было довольно просто, поскольку, как я уже сказал, на них не было прицела. Так мы достигли места нашей стоянки в Маркуси.

Офицерская столовая, устроенная в прекрасном буржуазном доме, была, когда я туда прибыл, тиха, пустынна и занята лишь каким-то старшим аджюданом, возлежащим на диване.

Мы представились друг другу. Он говорил с чудовищным русским акцентом и, едва узнав мою должность, уже называл меня не иначе как «танкеточным аспирантом». Я довольно быстро усвоил его распорядок. Он вставал в семь утра, пил свой кофе. Полчаса спустя звал: «Гаспада оффцеры, ко мне. Сделайте построение». Он присутствовал на перекличке, потом возвращался в столовую, где ждал, пролистывая газету, часа перно. После обеда опять ложился на диван, около четырех просыпался, потягивался и говорил: «Работа закончена». Так я познакомился с тем, кого годы спустя узнаю уже знаменитым, — генералом Румянцевым, графом, великим офицером ордена Почетного легиона, кавалером ордена «За освобождение», не считая уймы благодарностей в приказе, полученных за все кампании Свободной Франции, и вдобавок удостоенного английского Military Cross. [3]

Местом расположения войск командовал лейтенант-резервист, человек лет под пятьдесят, довольно добродушный и словно уставший от жизни. Он не очень-то заботился о дисциплине, поверки были лишь для виду. От взвода к взводу слышался один и тот же припев: «Три человека в госпитале, четыре в санчасти, два в наряде у мэра, шесть в увольнении…»

Хотя я был одним из самых младших по чину, комендант, казалось, возымел ко мне доверие. Накануне начала эвакуации он попросил меня сделать перекличку вместо него. «Постарайтесь собрать как можно больше народу…»

Я увидел перед собой едва сотню человек, довольно вяло стоявших по стойке «смирно», хотя должны были присутствовать четыреста.

Тогда мне показалось, что пора прибегнуть к решительным мерам, по крайней мере устным.

— Через два часа состоится новая поверка. Отсутствующие будут объявлены дезертирами и преданы военному суду.

Абсурдно говорить о трибуналах в разгар повального бегства. Но слова порой творят чудеса. Через два часа личный состав был почти полон.

Следующий день ушел на то, чтобы организовать транспортную колонну, растянувшуюся примерно на километр. Две сотни машин всякого рода: грузовики, прицепы, автобусы, мотоциклы, реквизированные легковушки с закрытым верхом и, естественно, мои гусеничные тележки. Четыре сотни человек на борту этого разношерстного каравана, причем почти без огневых средств. Впрочем, речь шла не о сражении, но, увы, о бегстве.

— Приказано завтра вечером перейти Луару у Божанси, — сказал мне пожилой лейтенант. — Вы возглавите колонну.

Другими словами, командование. Мне было двадцать два года. Я не сохраню о Монлери добрых воспоминаний.

Если я отмечаю столько подробностей, то потому, что они горько врезались в мою память. Но также и потому, что из памяти страны кампания 1940 года постепенно стирается. О ней напоминают все реже и реже, давая лишь несколько черно-белых кадров из киноархива новостей, и все сводится, абстрактно, к самому большому поражению, которое потерпели наши войска за свою тысячелетнюю историю.

Раз уж я привожу свидетельства, то должен рассказать, как мне видится оттуда, где я сейчас нахожусь, Франция, за несколько дней потерявшая свой ранг первой державы.

Моя колонна двинулась в путь 11 июня, в половине десятого вечера. В конце весны небо еще ясное. Достигнув дороги на Орлеан, я оказался перед самой невероятной сутолокой, какую только можно себе вообразить. Один за другим следовали перегруженные багажом автомобили, часто с матрацами на крыше, набитые крестьянами фуражные повозки, которые тащили тяжелые мохноногие першероны, кто-то вез бабушку в ручной тележке, кто-то толкал рукой велосипед. Недавно я описал этот исход как «серую от пыли огромную веревку, сплетенную, скрученную воедино из всех людских невзгод, которая тянулась и днем и ночью, иногда перемежаясь на перекрестках внезапными узлами, столь большими, что впору было задуматься, как это им удавалось протиснуться меж домами».

Переезжали психиатрические лечебницы со своими пациентами, пожарные машины и катафалки. Не менее захватывающим зрелищем была длинная череда темных лимузинов дипломатического корпуса с флажком на крыле; ее возглавляла из уважения к протокольному порядку машина Апостольского нунция, монсеньора Валерио Валери. Все это двигалось со скоростью пешехода, с остановками, столкновениями и медленным возобновлением хода при слабом свете закрашенных синим фар, чтобы оставаться незаметными, как считалось, для вражеских самолетов. А они не атаковали эти жалкие толпы отнюдь не из гуманности, а всего лишь потому, что были заняты дезорганизацией войск; но пулеметные обстрелы все-таки случались, оставляя на дорогах прошитые пулями детские коляски.

Для того чтобы вклиниться со своей колонной в это месиво, я видел только одну возможность: спешиться и расчистить дорогу. Что я и сделал, прижав свисток к губам. Стал жестоко отправлять машины прямо в поля. Некоторые переворачивались в канавах. Велика важность — штатские! Мне надо было проехать. У меня было задание, не слишком славное, конечно, но все же задание.

Беженцы осыпали меня бранью, порой угрожали. Пришлось несколько раз браться за табельный пистолет. И это длилось всю ночь. Ад! На рассвете у меня уже не было голоса. Я был совершенно разбит. Ноги меня не держали.

• Предыдущая
• 4/39
• Следующая