Летоисчисление от Иоанна - Иванов Алексей Викторович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/32
• Следующая

— Смотри, сына, как медведи злодеев рвут, — говорил Малюта Гаврилушке, поднимая ребёнка повыше.

Площадка, огороженная кольями, была вся вскопана ногами и лапами. Её покрывали пятна бурой грязи, куски мяса и человеческих тел. Косматыми кучами громоздились три убитых медведя. Оставались два медведя — и два человека, Бутурлин и Колычев.

Филипп оглянулся на Иоанна. Государь был в ярости. Этим израненным холопам, конечно, не справиться с двумя медведями, они сдохнут… Но они не пожелали сдохнуть сразу, положив рогатины на землю. Они сражались — сражались не с медведями, а с царской волей!

Филипп понял, что государь хотел обрушить на приговорённых нечеловеческую кару. Но потоп или огонь с небес Иоанну были не по силам. А с медведями кара вышла недостаточной. Устрашающий гнев великого государя обернулся зверством самодура в шапке Мономаха.

Бутурлин и Колычев одинаково поднимали медведей на рогатины.

Опричный дворец неистовствовал.

Маша не выдержала и снова стала глядеть на схватку.

Колычев продавил рёбра зверя и с хрустом вогнал рогатину чудищу в грудь. А медведь Бутурлина ударом лапы сломал рогатину и рухнул на воеводу.

Колычев свалил своего зверя и выдернул оружие, поворачиваясь к медведю Бутурлина — к последнему медведю. И зверь не стал рвать раздавленного врага, а двинулся на Колычева.

Филипп стоял неподвижно и медленно крестился, умоляя Господа спасти Ваньку, который, хромая, шёл навстречу медведю.

Маша как птица забилась под рукой Иоанна. Государь хотел прижать её, но Маша вырвалась и синичкой слетела по ступеням крыльца. Худенькая, она легко проскользнула между кольев ограды.

Воевода Иван Колычев, еле держась на ногах, нацеливал в грудь зверя окровавленные зубья рогатины. Раненый медведь, хрипя, встал на задние лапы.

И вдруг между человеком и зверем оказалась Маша. Она подняла перед собой икону, показала медведю и отважно закричала:

— Тебе, зверю, матушка Богородица!..

Ударом лапы медведь смахнул Машу.

Облезлая икона, сверкнув золотой искрой, перелетела частокол и брякнулась на ступень крыльца.

Маша неподвижно лежала в кровавой грязи, как платок.

Медведь упал на все четыре лапы, отвернул от Колычева и набросился на Машу.

В нерушимом беззвучии дворца, полного людей, Филипп сошёл по ступеням вниз и поднял икону.

Иоанн вскочил с кресла.

— Останься со мной! — что было сил закричал Иоанн Филиппу.

Но о чём Филипп теперь мог говорить с этим злым мальчиком?

Толпа слуг и опричников раздвигалась и кланялась, пока Филипп тихо и отрешённо, с иконой в руках, проходил вдоль частокола к открытым воротам Опричного дворца.

Филипп в одиночку шагал по улочкам Москвы к своему подворью. К груди он прижимал икону Маши. Он не замечал, что его ладонь и грудь испачканы кровью с иконы. Он не замечал, как поодаль за ним робко едет его возок.

Возница стоял во весь рост и молча размахивал руками. Так он беззвучно приказывал всем, кто шёл навстречу Филиппу, разойтись в стороны и не беспокоить владыку. Люди боязливо расступались, крестясь, а потом оглядывались. Никто никогда не видел у владыки такого страшного и напряжённого лица.

Филипп шёл мимо крылечек и поленниц, мимо часовен и виселиц, ступал по вымосткам над лужами, по торцовым мостовым. Он добрался до ворот своего подворья и застучал по доскам деревянным молотком, привязанным на верёвочку. Взгляд Филиппа случайно упал на икону. Богородица плакала.

Монах Еремей открыл владыке калитку. Филипп прошёл через двор, поднялся на крыльцо, миновал сени и горницу и вступил в свои покои. Он смотрел только на икону. Её надо было поставить в киот.

Киот митрополита был величиной с небольшой иконостас. Филипп перекрестился, поцеловал икону Маши и поглядел на свой киот. Иконы киота сверкали, словно осыпанные бисером. Это плакали все образа владыки.

Косоглазого Серафима Кошкина приняли в опричники только неделю назад. И батюшка не отпускал, и матушка плакала, и с братом он подрался — но убежал из дома и теперь жил в Опричном дворце.

Сейчас, в чёрной рясе и в клобуке, Серафим стоял на службе в Успенском соборе рядом с самим Григорием Лукьянычем Скуратовым. Григорий Лукьяныч полюбил Серафима. А рядом — рукой подать — молился и сам государь. Было ради чего гневить отца с матерью.

Служба завершалась. Все устали. Серафим, крестя лоб, незаметно с трепетом поглядывал на Иоанна. Лик у царя от трудов был серым, очи налились кровью, персты дрожали. Тяжело было государю.

Серафим поглядывал и на митрополита, но с ненавистью. Это он, злобный поп, довёл царя до печалей. Рожа у попа мужицкая, глаза волчьи, лапа — не креститься, а младенчиков душить.

Митрополит закрыл книгу на аналое.

Толпа в соборе подалась вперёд под благословение.

Первым стоял государь, за ним — Григорий Лукьяныч, и уже третьим — Серафим. А любимчики государя — Басмановы, Грязной, Плещеев, Вассиан-расстрига — уже все вслед за Серафимом.

Но поп и не подумал о государе. Отвернувшись к иконам, поп молился, а государь смиренно ждал. Была бы Серафиму воля — он бы этому попу повернул башку назад за бороду, чтобы поп увидел царя.

— Отче… — тихо и слабо позвал Иоанн.

Филипп продолжал читать молитву, словно не услышал оклик Иоанна. Народ тихонько загомонил, поняв, что Филипп готовит вызов.

— Государь перед тобою, владыка, — негромко и спокойно напомнил попу Григорий Лукьяныч.

Поп продолжал смотреть на образ Спаса.

— Не туда смотришь! — не выдержал и прошипел Серафим.

Митрополит положил на грудь последний крест и тяжело развернулся. Грубое лицо митрополита совсем окаменело.

— Не вижу я государя! — нагло объявил поп и поглядел царю в глаза. — Не могу узнать его ни в одеждах этих, ни в делах царских!

— Опомнись, Филипушка! — печально предостерёг попа государь.

Сказал бы государь — Серафим через миг рвал бы горло попу.

Но поп и ухом не повёл на предостережение.

— Все мы смертны, Иван Васильевич! — звучно, на весь храм с амвона произнёс он. — Помнить надо о суде Божьем!

Вот — лжа от попа! Сам про суд Божий говорит, а к помазаннику Божьему — одно презрение. Кто первый-то забывает о Боге?

— Не время ты выбрал напоминать! — милосердно укорил Иоанн.

— Знаю, государь, — согласился Филипп, — да боюсь, не дашь ты мне другого времени!

Серафим увидел, что государь встрепенулся, отгоняя усталость.

— Оглянись, чего ты с державой творишь? — загремел Филипп. — Все мы под твоим законом ходим, а ты и Божьего закона над собой иметь не хочешь!

Филипп и сам не ведал, откуда у него берётся такое красноречие.

— Я здесь бескровную жертву приношу, а за алтарём людская кровь рекой льётся!

Храм слушал Филиппа в ангельской тишине.

— Ты сам за грехи у Господа прощения просишь, но других и без греха казнишь!

Вся Москва знала то, о чём говорил Филипп. Знали все, кто был в храме. Но не правда была нужна. Нужен был пример служения правде словом. Нужно было само слово — как граница между светом и тьмой.

Серафим всё слышал — и ничего не понимал. Он не желал знать никаких иных слов, кроме царских. А разве должны быть чьи-то иные слова?.. Серафим хищно следил только за движениями Филиппа — за руками его, за губами. А смысл речи попа был Серафиму не важен.

Иоанн распростёр руки, показывая на опричников вокруг себя.

— Лучше, владыка, тебе заодно с нами быть, чем с боярами-изменниками! — предупредил Иоанн.

Серафиму показалось, что государь не грозит, а милостиво зовёт к себе заблудшего сына. Серафиму показалось, что государь раскинул руки, чтобы обнять своих слуг — и его в том числе. Серафим готов был прямо сейчас убить попа или умереть за государя.

— Я не про бояр говорю, а про твою душу! — напрямую ответил Филипп. — Я замолчу — так камни этого храма возопят!

• Предыдущая
• 24/32
• Следующая