Факелоносцы - Сатклифф Розмэри - Страница 10

• Предыдущая
• 10/60
• Следующая

— Очень любопытно. — Старик протянул огромную исхудалую руку и с видимым удовольствием провел пальцем по синим линиям татуировки. Аквила не шелохнулся. — Что ж, я всегда считал дельфина зверем, приносящим удачу. — Яркие, полуприкрытые глаза внимательно оглядели Аквилу. — Он был ранен. Метка на виске от твоего меча, внук?

Тормод опять вспыхнул до корней волос, как это уже случилось однажды на глазах у Аквилы.

— Нет, — ответил он неохотно. — Это чужая метка. Я его нашел, он был привязан к дереву недалеко от дома, дом сожгли другие, они пришли до нас. Но я, как увидел знак у него на плече, сразу решил, что его нарочно оставили тут, чтобы я мог привезти тебе подарок.

— Так. — Старик кивнул. — Хорошо иметь преданного внука. Но все же, когда я молодой ходил морскими тропами, мы сами добывали пленных и добычу, а не брали то, что бросили другие.

— Разве я виноват, что кто-то пришел вперед меня? — Юный Тормод протестующе дернул головой. — Пришел бы раньше я, так я бы и схватил его. Да я бы его голыми руками взял, если на то пошло.

Бруни перевел глаза с рассерженного внука на пленника, стоявшего перед ним в резком свете ветреного заката. От старика не укрылись угрюмый вид и упрямо сжатые губы римлянина. Аквила ответил ему взглядом в упор. И в глазах, прячущихся в складках кожи, блеснула суровая жесткая насмешка.

— Голыми руками? Сомневаюсь. Но могу себе представить, что ты сдуру и впрямь мог бы сунуться… Ладно, я благодарю тебя за дельфина. Он будет моим рабом вместо Гунды, того, которого убил прошлой зимой медведь.

И таким образом, Аквила, декурион римского кавалерийского отряда, стал Дельфином, рабом старого Бруни, существом, значащим меньше, чем хорошая охотничья собака. Никто не нашел нужным спросить его настоящее имя или хотя бы предположить, что оно у него есть, а он не счел нужным сообщать его. Оно принадлежало той, другой жизни, а не здешней, проходящей на этих омываемых заливом и продуваемых штормовыми ветрами берегах Западной Ютландии. Ютландия — страна ютов. Хотя Аквила, как и его соотечественники, всех живущих за Северным морем и промышляющих набегами считал саксами.

Селение Уллас-фьорд теснилось вокруг крашеного дома вождя Хунфирса. Именно на фронтоны его дома, увенчанные оленьими рогами, падали первые лучи нового дня, озарявшие вересковые пустоши, и последние вечерние лучи садящегося над заливом солнца. При каждом домике имелись скотный двор, хозяйственные постройки, соломенные ульи и даже редкие яблони с обломанными ветром ветками. За селением шли хлебные поля, каменистые пастбища, а еще дальше — лесные дебри. Жилище Бруни ничем не отличалось от других в этой деревне — длинное, как сарай, строение с высокой крышей из дерна, дающей тепло и закрепленной на случай осенних и весенних штормов толстыми жгутами из перевитого вереска толщиной с руку Аквилы. От входа, расположенного на одном конце дома, между стойлами для лошадей и скота вел проход к жилой части на другом конце дома. Там в очаге из камней, обмазанных глиной, горел огонь, и там жила, ела, спала семья — сам старый Бруни, Ауде, мать Тормода, и Торкел, его младший брат, а иногда и Тормод, хотя большей частью он спал в доме вождя с другими молодыми воинами. Рабы спали на сеновале над стойлами. Аквила лежал рядом с еще двумя рабами с фермы, вдыхая запах их немытых тел и согреваясь теплым дыханием коров.

А осень между тем сменилась зимой, и наступила темная пора.

Среди добычи, доставшейся Тормоду при дележе, была бронзовая шкатулка с затейливым и очень красивым рисунком из синей и зеленой эмали. Предполагалось, что со временем ее купит кто-нибудь из торговцев, иногда заходивших в селение, а пока ее хранили в большом сундуке, который стоял под окном и был украшен узором, напоминающим извивы драконьего хвоста. Ни Тормода, ни его родню не слишком-то заинтересовало содержимое шкатулки, с их точки зрения, ничего ценного оно не представляло. Но однажды вечером, когда бушевал осенний шторм и залив ревел как открытое море, Аквила, войдя в дом с охапкой мелкого плавника для очага, застал Бруни с внуками, склонившимися над чем-то, что держал в руках старик. Бронзовая шкатулка стояла рядом, крышка ее была откинута. Ауде стряпала вечернюю еду, состоящую из мучной похлебки, жареной трески и бобов.

Аквила, на момент задержавшийся между последними стойлами, услыхал, как Бруни с отвращением проговорил:

— Нет, тут голову сломаешь. Может, это колдовство, мне оно не нравится.

— Тогда лучше сжечь, спокойнее будет, — предложил Тормод.

Старик важно кивнул, словно вынося глубокомысленное суждение, и повернулся к очагу, чтобы бросить на пылающие березовые поленья вещь, которую держал в руках.

И в этот миг Аквила разглядел, что это такое, и, уронив на пол пропитанные солью дрова, поспешно шагнул вперед.

— Нет, нет, не бросай! Это не колдовство, это не опасно!

Бруни метнул на него взгляд из-под морщинистых век.

— Значит, ты видел такую штуку раньше?

— Я много таких видел.

— Да? Что же это такое?

— Книга. Ну, скажем так: слова, которые произносит человек, как бы ловят и заключают в длинный свиток в виде маленьких черных значков, а потом другие люди в другое время и в другом месте извлекают те слова из свитка. И намного позже, уже когда того человека, который произнес их, давно в живых нет, говорят их еще раз.

— Значит, это все-таки колдовство, — убежденно повторил младший из мальчиков. — Как наши руны.

— Не болтай глупостей, — оборвал его дед. — Руны есть руны, они не похожи ни на что другое. В них скрыто самое могущественное колдовство. Бог Один [12]добыл его для людей своими страданиями. Он девять дней провисел на дереве ради того, чтобы узнать их секрет.

— Все равно эти слова тоже вроде колдовства, — заявил Тормод, оторвав взгляд от свитка, который дед не выпускал из рук. — Но может, они и правда не причиняют вреда. Только кто в наши дни умеет читать слова мертвого человека?

— Любой, кто понимает их, — ответил Аквила.

— Ты умеешь?

— Умею.

Старый Бруни, внимательно разглядывавший волшебные значки, перевел свой хмурый взгляд на Аквилу.

— На, — он протянул свиток, — скажи нам слова, что тут нарисованы, тогда мы, может, и поверим тебе.

Аквила заколебался, все в нем вдруг взбунтовалось. С какой стати открывать сокровища духа цивилизованного мира этим варварам, которые плюют в доме на пол и едят и спят как свиньи? Но тут же он протянул руку и взял у старика этот прекрасный образец искусства римского писца. В глаза ему бросились знакомые слова: это была Девятая книга «Одиссея», и, к счастью, в латинском переводе — к счастью, ибо, несмотря на терпеливые старания его наставника Деметрия, греческий давался Аквиле с трудом. Неуверенно, запинаясь, Аквила начал вслух переводить на сакский: «Мой остров лежит далеко в открытом море, ближе к Западу, нежели к своим соседям, которые… которые обращены к восходу и к солнцу. Страна моя сурова, но она рождает крепких мужчин. И наверное, в глазах всякого человека родной край кажется лучше всех…»

Старик и мальчики нагнулись вперед и беспрерывно переводили взгляд со свитка на лицо Аквилы и обратно, словно пытаясь угадать, в чем тут секрет.

— А кто он был, который это сказал? — спросил Бруни, когда Аквила достиг конца главы.

— Человек по имени Одиссей. — Аквила решил обойтись для простоты без Гомера, вложившего свои слова в уста Одиссея. — Он был великий мореход, вечно плавал далеко от дома.

— Вот как. — Свирепый старый воин кивнул. — И поэтому он скучал по родной гавани. Так, так, нам всем знакома тоска по дому, но нам знакома и другая тоска: она начинает одолевать, когда набухают на березе почки и когда опять зовет море. — Старик уселся поудобнее и вытянул большие косолапые ноги, придвинув ступни поближе к огню. — Почитай мне еще про морехода, который чувствовал то же, что чувствовал я, когда был молодым и ходил китовыми тропами.

• Предыдущая
• 10/60
• Следующая