Черный замок Ольшанский - Короткевич Владимир Семенович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/87
• Следующая

И это уже как будто не он, а я падаю, как несколько лет назад со скалы на Карадаге (чудо и собственная сообразительность спасли тогда меня от неизбежного, — отмечает подсознание).

Этого чудо не спасло. Я опять смотрю сверху. И он, отсюда маленький лежит на земле, как кукла… Опять я внизу. Над трупом стоит коренастый темноволосый человек. Узкие глаза. Жесткий прикус большого рта. Сребротканная чуга[97] падает широкими складками. А напротив него довольно уже зрелая женщина в черном.

Витовт Федорович Ольшанский и его сестра.

— Положите в корсту, в мед, — горько говорит женщина. — И в Кладно к бальзамировщику.

— Ты, может, и в костеле его положишь?

— Не только положу, но и пижмом[98] удостою. Он строил — ему и лежать.

— Ну ясно, вы же размиловались. А то, что он справца[99] того, что они добро мое растранжирили, что в зэшлом часе[100]

предок Петро добыл, что я добыл?

— Изменой вы его добыли. Зэлжили имя белорусское, имя Ольшанских. И жаль мне только, что я в зэшлые часы не могла придушить его в колыбели. И тебя тоже. Потому что младшей была. И это наше общее владение, кого хочу, того и кладу. И контарфект[101] над гробом его, бедного, безвременным повешу. И проусты[102] над ним месяцами петь будут, чтобы возрадовалась его душенька.

— Ну, он и тела не забывал.

— Зато ты забыл, смоковница бесплодная. Макула[103] на нашем народе, хробок, туляч[104]. Ты и с женщинами можешь только партаци[105]. Так чему удивляться, что настоящая от тебя убежала? От тебя убежала бы и косорылая.

— И не боишься?

— Чего? Лепешки пагною[106], кучи умету[107]?

— Ой, гляди.

— Королю я донесла бы на твои проделки, да мерзячка[108] меня берет глядеть на тебя.

И снова падает человек. И снова дикий крик. Падаю я.

Я просыпаюсь, залитый холодным потом. Настолько это живо. И не сразу понимаю, что я лежу в боковушке и меня трясет Вечерка, мой хозяин:

— Антю, вставай… Мы с кумом. И так нам без тебя скучно, так грустно. — Он всхлипывает. — Мы плачем. Вставай, Антю.

— Хорошо, сейчас. — Я понимаю, что не отвяжется и что лучше сейчас выйти, а потом незаметно исчезнуть: скорее всего они и не заметят.

Когда я пришел на хозяйскую половину, то увидел хозяйку на печи, стол, уставленный кушаньями и парою «гусаков»[109], а за столом кума, небольшого, лысого, как колено, человечка, и хозяина.

Поначалу я хотел уйти сразу, но потом разговор заинтересовал меня. Вечерка философствовал, а хозяйка (этого я не мог понять) тихо смеялась на печке.

— Все на свете — паразит. И муравей паразит, и пчела паразит, и овца паразит, и волк паразит, и ты паразит, и я паразит.

— Я не паразит, — возражал кум.

— А кто когда-то еще в колхозе мешок жита украл?

— Я не крал.

— Ну, все равно. Да ты погляди на себя. У всех честных людей чуприна на голове, а у тебя — плешь. И говоришь, что не паразит.

Тыкая вилкой в тарелку, несчастный кум старался перевести беседу на другие, более приятные рельсы:

— А я сало ем.

— Вот-вот! — И с возмущением: — Да честные люди — мяки-ину! — едят. А ты — сало. И говоришь, что не паразит.

Я ушел и сел на лавочку в палисаднике. Голова после сна и всего прочего болела нестерпимо. Надо было меньше курить. Надымил, как… Ясно, что тут заболит. И эти нажрались водки. Будто несчастье это какое-то ниспослано на людей. А за окном снова высокопарная беседа.

— …украшает траву тем, что еще недавно было высококачественной белорусской едой. Даже жалко стало. Такой продукт испортил попусту… — И после паузы: — Одного поля ягода. Что Лопотуха, что Ольшанский Ничипор, княжеское отродье, что этот юродивый отец Леонард, крыса такая.

«Надо переезжать к Мультану, — подумал я. — Иначе покоя не дадут, пьяные черти. И вообще, черт знает что. Все в округе какие-то свихнувшиеся, а все, что узнал за день, не стоит и выеденного яйца.»

Утром следующего дня я вторично явился со своим предложением к деду Мультану. И мне понравилось у него еще больше.

— Пожалуйста, — сказал он, — мне что? Только ночами одиноко будет. Я ночами хожу.

И вот я перебрался во вторую комнату непривычно большой дедовой «сторожки». Ту, которая была особенно уютной, несмотря на запущенность. Этот уют создавали и старинные портреты, и склад ненужных икон в одном из углов, и то, что одна дверь (вторая вела непосредственно в сторожку деда) и окно выходили прямо в тенистый уже теперь сад. Если высунуться в окно, то справа был виден «первокостел» (к которому уже потом была пристроена громада более нового) с его чудесным иконостасом мореного дуба с позолоченными фигурами (равный ему мне довелось видеть разве что в Будславе).

Первым гостем был Шаблыка. Принес большую пачку бумаги: немецкие листовки и наши газеты, в которых писали о нападениях на партизан. И о расстрелянных деятелях движения Сопротивления, и о заложниках. Было даже с десяток номеров «Нашага шляху»[110].

— Зачем ты это дерьмо хранишь?

— Надо знать, кто есть кто и кто был кто. Даже если это наглая пропаганда. Ах, Антон, сколько этой бесстыжей пропаганды в мире! Смотрел я после войны «Индийскую гробницу». Вывод: «немец ловкий парень, пройдет всюду». Какие-то там фильмы про «Агента 007» — «англичанин ловкий парень, пройдет всюду…». Тьфу! К сожалению, даже первоклассные люди иногда не всюду проходят. «Тому в истории мы тьму примеров слышим». Вот, может, что-нибудь интересное о тех «ловких» и найдешь. Хотя вряд ли: в последние дни им было не до газет… Вот достать бы газеты тех времен, когда брат Высоцкого провокатора убил. Хотя где ты их достанешь? Такой пожар прокатился…

— Ну, наверное, не все же сгорело.

Со вторым визитом явились Василько Шубайло и Стасик Мультан. И мы сразу же поспешили к лазу в подпол костела, просто квадратному отверстию, за которым ход шел вниз, как будто здесь собирались ссыпать в бункер бульбу.

— Вы, дядя, можете не пролезть плечами, — сиплым шепотом сказал Василько.

— Пролезет. Руками вперед. Там что-то навроде ступеньки есть. До нее сантиметров пятнадцать.

Они скользнули туда, как малявки под камень. Но ничего, пролез и я: одна рука вперед, вторую под себя, чтобы ладонью подталкивать живот. Неприятно, когда свисаешь над пустой тьмою. Но действительно, не больше пятнадцати сантиметров до каменной площадки.

Не люблю я этих подземелий, особенно запущенных. Затхло, всюду куски штукатурки, стоят саркофаги, и в каждом чья-то бывшая жизнь. Стоящая или не стоящая этого саркофага — другое дело. И особенно мне омерзительно такое зрелище после того, как довелось увидеть «почтенный гроб» одного большого сановника былых времен. Мумия лежала в мундире при всех регалиях, но… без штанов. Штаны были суконные, и их съела моль. Стоило льстить, царедворствовать, обрекать людей на самое худшее, убивать их легкой рукой, чтобы потом лежать без порток.

• Предыдущая
• 41/87
• Следующая