Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Короткевич Владимир Семенович - Страница 50

• Предыдущая
• 50/115
• Следующая

Замолчал.

— Закончил? — спросил монах. — Вот и хорошо. Индульгенции! Индульгенции!

— Можешь продать ещё одну, меднолобый?

— Сколько угодно будет, — нагло сказал Гимениус.

— Отрежь ещё на один поступок.

Алесь начал орудовать ножницами. Юрась бросил ему монету.

— С-сколько пожелаете.

— Вот спасибо, — поблагодарил Христос.

И вдруг отвесил монаху громоподобную затрещину. Тот вякнул, отлетая. Братчик помахал рукой в воздухе. Вокруг захохотал народ.

— Не имеешь права поднимать руку на посланника Папы, — захныкал Гимениус.

— А на Матерь Божью, значит, имею, стоит только дозволение купить? Слышите, люди?

Служки Гимениуса начали было приближаться.

— Вот хорошо, — порадовался Христос. — Этим я и без денег морду набью. Три человека. По тридцать три с третью гроша на рыло. Довольно дёшево. Весь век ходил бы и лупил.

Служки остановились. Монах шевелил челюстью, приходя в себя.

— Поймал ты меня, неизвестный, — недобро усмехаясь, признал он. — Ну, индульгенции! Индульгенции!

Христос взялся за рукоять корда:

— Тогда продай ещё на один поступок.

Глаза монаха забегали:

— Ну, это уже слишком. До завтра, а может, на три дня ятка закрывается.

— Ятка только открывается, — возразил Юрась. — А ну, люди, слушайте. Именем Своим, именем Сына Божьего говорю, что вам брешут. Мне и Отцу Моему всё это нужно, как десятая дырка в теле.

— Ты кто? — спросил кто-то из толпы.

— Я — Христос.

Народ загудел. В глазах Магдалины мелькнул страх. Толпа кричала.

— Ти-хо! Именем Своим обвиняю всё это быдло во лжи и грабеже, в унижении Матери Божьей! Если вы мужи, а не содомиты, — грош вам цена, когда не заступитесь за неё! Именем Своим приказываю: натолките по шее этой торбе с навозом, вышвырните её из Любчи, а награбленные деньги отдайте на сирот и девок-бесприданниц.

— Ура! — загудело в толпе. — На бесприданниц! На сирот!

Народ хлынул вперёд.

В ту же ночь, когда они убегали из Любчи, над мрачной землёй летел в высоте освещенный последними лучами солнца и розовый от него комочек живой плоти. Он нёс весть о том, что так называемый Христос поднял руку на имущество Церкви и приказ самого Папы, которого к тому же бесчестил неистово вместе с Церковью. Он нёс весть о том, что так называемый Христос забыл своё место, что он, мошенник, подстрекал толпу на рынке. Он нёс весть о том, что известный Церкви человек распустил слухи об известной женщине, которая вроде бы находится в округе новогрудском и сейчас ведёт Христа с апостолами в самое сердце воеводства, где и попробует задержать их на три дня. Известный человек просил, чтобы сотник с отрядом поторопился.

Голубь летел, и лучи последнего солнца угасали на нём, а на оперении отражался синий отсвет ночи.

Когда-то он нёс Ною известие о прощении и мире. Теперь он нёс лязг мечей, дыбу и позорную смерть.

Они бежали ночью, ибо знали: за свершённое в Любче мало им не будет. Они не ведали того, что по их следам мчит Корнила, но, побаиваясь любчинского кастеляна, путали следы, пробирались окольными дорогами.

Одну ночь, заметая следы, они шли прочь от Новогрудка на север, ночевали в пуще, а потом двинулись кружным путём, направляясь на Вселюб. К полудню следующего дня приблизились к селу Ходосы.

Магдалина шагала с Христом, словно опасаясь, что вот теперь он может взять и исчезнуть. А он, опустив голову, думал о своём, не замечая ничего вокруг... Всё же это были слухи. Снова слухи. Только слухи. А прошли недели, и лето утвердило своё господство. И неизвестно, то ли вправду Анею спрятали, то ли она сама его бросила.

И тревога разрывала его сердце. И ничего он не замечал. А замечать было что. Деревня будто вымерла. На пригуменье у первой хаты дикого вида человек требушил корову со вздутым животом, выбирал какие-то куски, и мухи вились над ним тучей.

На избах нигде не было стрех.

Они шли через чёрное от горя село. Христос смотрел в землю. Апостолы болтали о чём-то своём. А позади всех тащился жерди подобный, хоть и небольшой ростом, неуклюжий Иуда с денежным ларцом через плечо.

Мрачные глаза на худом и тёмном лице ворочались туда и сюда.

Иудей никак не мог решить, в аду он или на земле, покуда не понял:

— Голод!

Голод. Чёрная грязь на дороге. Чёрные хаты. Чёрные сады.

И у каждой хаты сидели дети, похожие на стариков. Безнадежно провожали глазами прохожих апостолов.

Не просили. Только смотрели.

И вспомнил он всех брошенных и голодных, и оскорбился в сердце своём.

И, проходя мимо каждой очередной хаты, делал он незаметный жест рукой. Сколько детей — столько и жестов.

Дети непонимающе глядели в кулачки на маленькие жёлтые солнца. И всё ниже и ниже в бессилии своём опускал голову Раввуни.

...Только за околицей догнал он Христа.

— Ты что это такой лёгкий? — спросил тот.

Иуда глянул на небо и прерывисто вздохнул:

— Нашему Слонимскому раввину — а он, надо вам сказать, был ну просто царский дурень — каждый вечер клали на пузо горячее мокрое полотно. Так он имел обычай говорить, когда его укоряли: «Мясо мирной жертвы благодарности надлежит съесть в день приношения её; не нужно оставлять от него до утра». В этом смысле он знал Тору и Талмуд даже лучше меня.

Случайно он тряхнул ларчиком, и в нём зазвенела одинокая монета.

И тут Христос, вспомнив, что идут они всё же навстречу невесте, сказал:

— Нужно, Иуда, полотна купить. Ты посмотри на всех. Это же шайка разбойников, а не апостолы. Девки глядят на них, и хихикают, и, глаза платком прикрыв, смотрят из-под платков.

Тогда Раввуни покраснел, ибо его поймали на преступлении, на растрате общих денег, и пробормотал:

— Купить. На что купить? У тебя есть лишние деньги? Главное, чтобы была голова и чтоб в этой голове была идея полотна, где его достать... как сказал... А кто сказал? Ну, пускай Хива.

Он высказал взгляды некоторых философов о том, что только человеческие представления — реальность, но не возгордился, ибо не знал, какое это откровение.

Шляхетский хутор чуть на отшибе от деревни Вересковой был богатым. Сеновалы, конюшни, дровяники, бесконечные гумна, ветряная мельница. Большой дубовый дом под толстой многолетней стрехой. По склону к самой реке тянулись, снежно белея на зелёной траве, полосы полотна.

Пётр, покуривая трубку, внимательно смотрел на них.

— Большой дом, а богатый какой, — сказал Тумаш.

Вошли в сенцы, покрутились там и наконец, отыскав двери, постучали в них.

— Конавкой, голубчики, конавкой своей... Макитрой, — отозвался из дома визгливый голос.

Всё же вошли, не воспользовавшись советом. Дом с вычищенными стенами топился по-белому. Висело над кроватью богатое оружие. Саженная, поперёк себя толще и ядрёней, хозяйка с тупым лицом — очень похожая на каменную бабу — месила в квашне тесто.

• Предыдущая
• 50/115
• Следующая