Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Короткевич Владимир Семенович - Страница 56

• Предыдущая
• 56/115
• Следующая

Гипнотический взгляд неестественно больших, страшных глаз обводил толпу:

— А вот сейчас венки да повойники у любодеек в небо взлетят! Чтобы ходили простоволосыми, как шлюхи!

Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал среди мужиков.

— Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха — первый брось в неё камень... Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..

Камни начали выпадать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.

— А теперь покажите и вы свою власть, мужики! Берите их, кто за что сумеет, да гоните домой, а кого — в костёл, ибо там их дом, и спят они — видно по ним — со статуями. Эх, дуры! Не с вашей головой в словах поповских разбираться. С вашей головой — в горохе только сидеть.

Мужики понемногу стали разгонять толпу. Где охаживая вожжами, а где и растаскивая. Визг, гвалт, топот. Некоторых — по всему видать, тех, что схватились за головы, — мужья ухватили за косы и толкали под бока. Ждала их горькая чаша.

Вскоре улица опустела.

— Встань, женщина, — сказал Юрась, ибо Магдалина от слабости упала на колени. — Никто не тронет. Пойдём на постоялый двор.

И она пошла за ним — с виска стекают капли крови, руки опущены (в одной клетка). Апостолы снова расселись на ступеньках и начали наблюдать за горестным Варфоломеем.

Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне в солнечных лучах ворковали голуби.

— Ну, на голове только большой синяк... А тут, у виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавливается. Смолкой залепим — и всё...

Она вдруг заплакала.

— Вот дурочка! Брось. И шрам никто не увидит под волосами. Будешь самой красивой. Очень красивой. Красивее всех. Что ещё?

— Грудь. Дышать тяжело.

— Не ребро ли сломали?

— Н-не знаю.

Он почесал затылок:

— Раздевайся.

— ТЫ что?

— Ладно, брось дурить. Времени у меня нет. Иначе вся эта апостольская шайка снова голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.

Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно перед ним был Тумаш или Иуда.

— Цело, — наконец сказал он. — Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки — будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Бежать надо.

— Откуда носилки?

— Не твоё дело. Одевайся.

После он погладил её по плечу.

— По голове опасаюсь. Вот уж как заживёт... За что у вас там драка была — не моё дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уж их трепала! Ну, ложись, приди в себя. И успокойся. Мы их в случае чего...

Он ушёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, свет которого для нее чуть было не померк навсегда. Ничего. Всё обошлось. Теперь нужно увидеть Ратму.

Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и велье, и расплавленный свинец во рту, атам и костёр... Голуби... Значит, записка. Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очинённое воробьиное перышко, инкауст[113] в кожаной чернильнице и начала писать кириллицей: «Эяжъпоърнэёсмэрэъуфцхурмопоънмлпсцфэдоэяунацыщмсяэцугсрныорьцнррюёл...».

Это была «литорея за одной печатью», древний белорусский шифр[114]. Магдалина писала им быстро и ловко. Сама собой двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.

И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины у своей груди. Сначала только её. Эта спина была не похожа на все прочие тёплые спины. А она помнила их множество.

Она крепко, до боли обхватила руками голову и сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.

Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.

Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцами, большой палец на крыльях — вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.

С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.

Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.

...Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.

Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.

Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе — только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.

«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».

Варфоломей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:

— Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги завелись!

Апостолы с Христом сидели сбоку, грелись на вечернем добром солнышке.

— Неужто не поверят? — спросил Неверный Тумаш.

— Всему поверят, — мрачно сказал Христос.

— Хорошо, если бы поверили, — мечтал Гаргантюа-Иаков. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере налимов напечёшь, да юшка из окуньков...

Тумаш недоверчиво крутил головой:

— Но вера же... Вера, она...

Христос разозлился:

— И охота тебе говорить. Ну, вера, вера! Балаболит. А в Писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти сюда — она перейдёт.

— Ну, с зёрнышко у меня есть.

Он уставился на башни, напрягся весь и зажмурил глаза. Потом раскрыл их — гора была на месте.

— Хреновину городишь, отче.

— Нужно практиковаться в вере, — проговорил Христос.

— Ладно. Постараюсь.

Молчали.

— Что Анея? — шёпотом спросил Раввуни.

— Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдём на север, в Вильно. Всё равно — иголка в стогу.

К Варфоломею подошёл богато одетый мещанин. Взял бутылочку, встряхнул:

— Да она у тебя пустая.

— Не болтай, не болтай, говорю, бутылки, — взял его на испуг лицедей. — Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!

И этого тона, а ещё больше трагической маскилица, мещанин действительно испугался.

— А в ней что?

— Вздох святого Иосифа Аримафейского. Что он вздохнул, ещё когда Христа распинали.

— И во всех — вздох?

— Вздохнул сильно.

— А... от чего помогает?

— От запоя, — вдохновенно соврал актёр. — От охмеления.

Мещанин подумал малость, отсчитал деньги. После поколебался и... пошёл в корчму.

— Клюнуло, — сказал Пётр.

Минут через двадцать из корчмы выскочило с десяток пропойц, пьянчуги быстренько купили по бутылке и вернулись в питейное заведение.

Ещё через полчаса некий человек, по виду слуга духовного лица, купил бутылочку и в переулке передал её давешнему клирику — «мёртвой голове».

— Эг-ге, — оскалился Юрась. — Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу... И как святой службе нас отдавать, и камни, и всё.

Через какой-то час пошло и пошло. К Варфоломею валил и валил народ. И дорога у людей была единая: Варфоломей — корчма.

Под вечер город нельзя было узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И это было страшней татарского нашествия, когда вырезали Новогрудок под корень. Даже после татар так страшно не было.

Каждый лежал там, где застигла его вражья сила. В кучах и поодиночке, ничком и навзничь.

И воистину некому было плакать, ибо все в копне бездыханно лежали. Ибо чересчур понадеялись на силы свои и на могущество нового святого патрона.

• Предыдущая
• 56/115
• Следующая