У кого как... - Корсунская Жанна - Страница 1

• 1/56
• Следующая

Иногда я думаю, какое огромное количество людей мне выдалось повидать за свою небольшую жизнь. В Омске – в силу журналистской деятельности на телестудии, в Иерусалиме – благодаря должности пресс-секретаря по связям с русскоязычными СМИ в израильском парламенте.

Серьезный опыт общения привел меня к однозначному убеждению – никогда нельзя точно знать, что чувствует и думает конкретный человек, сидящий напротив тебя. Можно предположить, догадаться, можно приписать ему свои чувства и мысли, исходя из своего жизненного опыта (что мы часто и делаем), но никогда невозможно узнать правду, потому что для этого необходимо оказаться в оболочке другого человека. Что исключено.

Я всегда пишу от первого лица, чтобы сделать то, что невозможно сделать в жизни, – войти внутрь другого человека, в его оболочку, в его душу и мозг, стать самим этим человеком. Только так я воспринимаю своего героя настоящим. Настоящим и открытым до самых мельчайших частиц его сознания. Я нахожусь в нем, и тогда внутри нет ничего недоступного.

...Существует старинная притча. Полюбил парень царскую дочь. Повел невесту в город по магазинам. Накупил ей браслеты и кольца, серьги и ожерелья, а девице все мало, и ничего не радует, потому что она – царская дочь.

Царская дочь – это человеческая душа. Она дочь Всевышнего. Насытить ее действительно нелегко. Порой вообще невозможно. И единственное, что бывает похожим в совершенно разных людях, – томление ненасытной души. Следствием этого могут быть десятки внешних проявлений: стремление к Всевышнему, к огромной любви, к волшебному счастью, к поэзии, к живописи, к музыке, к путешествиям в дальние страны, к мистическим историям. Следствия у всех разные.

Томление души заставляет меня писать романы и повести.

Очень надеюсь, что чтение этой книги поможет Вам, дорогой читатель, в той же степени насытить Вашу Царскую дочь, в какой я насытила свою, когда писала.

Этот перстень!.. Ужасный великолепный перстень... Огромный опал с перламутровыми и ярко-голубыми прожилками, словно светящимися изнутри. Даже не прожилками – весенними лужицами, в которых отражается сверкающее небо. Странный камень, обрамленный золотом. Старым красноватым золотом. Этот опаловый перстень. Я обожала его когда-то и ненавидела одновременно. Он так и не подошел ни к одному моему наряду. Он приковывал к себе взгляд и захватывал все внимание. Грубый, вульгарный, таинственный, наглый, откровенный. Точная копия Ди – Дианы Ивановны Мистоцкой.

Сколько лет я не видела этот перстень? Не гладила холодную поверхность загадочного камня? Он выпал из нагрудного кармана старенькой курточки, в которой я уезжала когда-то из России... Мама сказала, что нужно одеться как можно проще, не привлекать внимание таможенников. Двадцать лет назад. Двадцать лет!..

Тогда еще такой перстень нельзя было провезти через границу.

Ди провожала меня. Терпеливо ждала два часа, когда пройду таможенный контроль, а потом умоляюще бросилась к какому-то мужчине в форме. Хлопала длинными ресницами, что-то шептала на ухо. Мужик косил глазами в глубокий вырез ее кофточки, мотал головой, как необъезженный жеребец, хмурил брови, а Ди все шептала и шептала и всхлипывала, отчего грудь ее плавно колыхалась. Грудь была единственным красивым местом ее непонятно-неправильной фигуры. Совершенным, как само Божество. Так сказал однажды мой папа.

Наконец мужчина в форме оставил Ди, подошел ко мне:

– Вас там девушка просит попрощаться.

– Спасибо!

Я подлетела к Ди. Железное заграждение приходилось нам ровно до талии. Мы были одного роста. Ди крепко обняла меня и ловко сунула в нагрудный карман курточки что-то, о чем я мгновенно забыла, захлебнувшись морем других впечатлений, связанных с отъездом из России навсегда.

– Береги Зяму, пожалуйста.

– Для Зямы есть мама.

Хорошо, что мы уезжаем. Ее обожание моего отца колебалось на границе дозволенного. Впрочем, это было единственное имевшее границы, в понятиях Ди, во всем остальном она не знала границ. Никогда и никаких.

– Не реви. Так не провожают. Это неправильно.

– Да. – Судорожно вытерла нос тыльной стороной ладони, и тут же глаза ее наполнились новой волной слез, словно в них вылили океан.

– Ди! Это невыносимо!

– Не ругай ее, дочка, лучше оставь нас на минутку.

Папа. Он подошел к нам, хотя мужчина в форме не приглашал его прощаться. Я искоса взглянула на таможенника, тот был занят допросом толстой потной тетки, облаченной в несметное количество нарядов. Уступила место папе, но заставить себя отвернуться так и не смогла. Да им обоим было все равно. В эту минуту для них никого и ничего не существовало. Кроме них самих, конечно. Я так никогда не смогла бы! Забыть... Отрешиться... А мама, а десятки людей вокруг, а приличия?

Папа поцеловал глаза Ди. Словно вобрал в себя океан тоски, который несколько секунд назад чуть не поглотил Ди. Сумасшедшими на полную катушку. Потом он положил ее голову себе на грудь, гладил редкие золотистые кудряшки, заправляя их за уши Ди, отчего сразу стало видно, какие у нее смешные оттопыренные уши. Она всегда прятала свои уши. Ото всех. Только не от моего папы. Наверное, они простояли бы так до конца жизни, но их разнял мужчина в форме.

Ди больше не плакала. Наоборот – улыбалась дебильной улыбкой счастливого ребенка, которому купили все, что он просил. Оттопыренные уши, большие голубые глаза, очень курносый нос и маленькая розовая ладошка, которой она махала нам, довершали картину сходства.

– Нашлись наконец-то. Не успела оглянуться – вас и след простыл! Уже посадку объявили! – Мама внимательно осматривала нас с папой.

– Все в порядке, Зяма. У тебя два места, у нас с Эммой – по одному. Итого – четыре сумки. Билеты в левом верхнем кармане, ты помнишь?

– Зачем? Ты помнишь. Разве этого не достаточно?

– Зямочка, не нервничай. Это также просто, как перелететь из Свердловска в Ессентуки. Летишь себе и летишь. Кофе, чай, прохладительные напитки... – Мама поцеловала папу, куда достала – в шею, взяла за руку, и мы пошли по длинному темному коридору, в конце которого ярко светились люминесцентные лампы.

Папа посмотрел на меня:

– Клиническая смерть.

– Это что значит?

Он редко говорил, а если говорил, то обязательно важное, таинственное и непонятное. Ди всегда понимала его с полуслова. А мы с мамой никогда и ничего. Даже с двадцати слов.

– Спроси у Ди.

– Ее больше нет.

– Спроси в письме.

– Я не хочу никому писать из-за границы.

– Тоже правильно. Умерла так умерла.

– Что вы оба несете! Чушь какую-то!..

Если бы я понимала, что несет мой папа! Хотя мама всегда утверждала, что этого понимать и не нужно. Что это так же бесполезно, как, например, считать звезды или семечки в гранате. Семечки в гранате я все же однажды посчитала. Считать я умею отлично. Гранат было восемь. Разной величины и разной формы, а семечек в каждом гранате 613. Ни больше, ни меньше.

– Шестьсот тринадцать еврейских заповедей, – удовлетворенно сказал папа, – спасибо, Эмма, если бы не ты, я бы никогда в жизни не смог это проверить.

Точно, папа после пятидесяти семечек сбивался, а я – ни разу. Мне было двенадцать лет. После этого он и прозвал меня Эвээма. Электронно-вычислительная машина. Я злилась сначала, а потом привыкла. Такой у меня талант: все считать, высчитывать, просчитывать, продумывать. Мама говорит, что я ее копия, только усовершенствованная. Интересно, кем это усовершенствованная? Не папой же. У него 352 плюс 449 каждый раз по разному равняется. А лицом я на папу очень похожа. Ди часто смотрела на меня во время лекций и рисовала папу в разных образах: то старец с распростертыми руками, то лев с папиной головой, то ангел с крыльями.

Она потрясающе рисовала. Беспрестанно и на чем попало. Однажды ее лишили стипендии за испорченный институтский инвентарь – обычный стол, за которым мы с ней сидели на занятии по литературоведению. Просто у нее в тот раз не оказалось с собой шариковой ручки или карандаша, только тюбик масляной краски. Она выдавливала из него аквамариновую жидкость и размазывала пальцем.

• 1/56
• Следующая