Ты (СИ) - Инош Алана - Страница 43

                   Мой нос шмыгает. Звон струн смолкает.

                   — Лёнь... Ты чего, маленький?

                   Улыбаясь, я вытираю слёзы, успокоительно глажу тебя по щекам.

                   — Да так... Просто мне хорошо.

                   — Вот глупенькая, кто же плачет, когда хорошо? — ласково усмехаешься ты.

                   Я выжимаю из век остатки слезинок, решительно встряхиваю головой и предлагаю:

                   — А пойдём, ещё искупаемся?

                   Вечер удлиняет тени и сгущает золото в солнечном свете, превращая его в янтарь. Мне хочется нарисовать тебя на фоне косых вечерних лучей, падающих между сосновыми стволами, под листьями папоротника, похожими на руки какого-то диковинного многопальцевого пианиста. Я хочу запечатлеть приставшую к твоей коже жёлтую хвоинку, травинку, торчащую из твоего рта, вот этого паучка, покоряющего твоё обтянутое джинсовой тканью колено, будто Эверест. Всё это можно нарисовать, но как изобразишь тяжесть твоей головы, доверчиво лежащей на моих коленях? Или пушистую щекотку от твоего ёжика? Как нарисуешь нежность, которая мурлычет у меня под сердцем, когда я сверху смотрю на твои ресницы?

                   Как передать в красках мягкий плен твоих губ, щекотно-влажную борьбу поцелуя? Какого цвета прикосновение твоей ладони и вес твоего тела на мне? Есть ли в природе оттенки, которыми можно было бы воссоздать тепло твоего дыхания на моей коже?

                   Я не настолько талантливый художник, чтобы написать такую картину. Вечер делает это лучше меня, смешивая на небе палитру из голубого, розового и жёлтого, заливая синевой лесную глубину и превращая озеро в гладкое зеркало, в котором отражается светлый облачный город над тёмными верхушками сосен.

                   Мы ставим палатку у подножья дерева. Из рюкзака я достаю надувной матрас с изголовьем и постельное бельё:

                   — Ну что, устроим "Горбатую гору" в женском варианте?

                   Ты тихо смеёшься. Этот фильм ты "видела" — моими глазами. Рассказ ты тоже читала.

                   Пожалуй, мне не под силу воссоздать полотно, которое разворачивается этой ночью. Где мне взять мастерство, чтобы показать, как на моей коже от твоих поцелуев распускаются алые цветы? Каким инструментом нарисовать сладкое напряжение, туго скрученное во мне клубком и готовое развернуться, как пушистый огненно-рыжий лисёнок? С чего мне начать, если я даже не могу определить, где кончается моё тело и начинается твоё, какое из двух сердец принадлежит тебе, а какое — мне? Нужно быть по меньшей мере гением, чтобы придать зримый облик тем путям, по которым бродили наши души под звёздным летним небом, и обладать достаточной смелостью, чтобы набросать на холсте уверенными мазками хмельное буйство ощущений.

                   Ночь умеет всё это, а я — нет.

                   Я умею только вдыхать запах кожи на твоей шее, ловить губами пульс твоих вен, раз за разом умирать в сплетении наших ног и воскресать для нового погружения...

                   Я плохой художник. У меня не хватает ни слов, ни мыслей, ни образов, а вот утро тепло, ярко и талантливо рисует твой портрет — с глазами, полными света зари, и приоткрытыми в улыбке губами.

                   — Лёнь... Ты слышишь? Музыка!

                   Птицы...

                   Ты бредёшь по песку к кромке воды, опускаешься на корточки и что-то чертишь пальцем... или ищешь. А я возвращаю нас к прозе жизни: урчащие животы требуют подкрепления, и я сооружаю новые сэндвичи из домашнего хлеба с холодной курятиной. Вспомнив про зелень в полиэтиленовом мешочке на самом дне сумки-холодильника, кладу на мясо веточки петрушки и укропа. Сейчас бы кружку горячего чая, но у нас только пиво и морс. И ещё минералка. Самочувствие? Не знаю, я вообще о нём не думаю. Я думаю о тебе, слушающей озеро.

                   ...Мне даже не хочется после такого момента ставить эти три звёздочки и возвращаться в другой временной пласт. Хочется ещё немного побыть здесь. А возвращение... Сделаю это в следующей главе. 

                   Опустим три звёздочки: в начале главы они не нужны. Но вот переход на год назад сделать придётся, потому что там ко мне впервые протянул свои щупальца спрут — "молчаливый убийца". Я действительно не чувствовала повышенного давления, только странную утомляемость и подозрительные отёки ног. Но если отёки могли быть и следствием особенностей работы, которая проходила в основном стоя, то страшная, нечеловеческая усталость в конце дня действительно наводила на размышления.

                   Как ни пыталась я оттянуть поход к врачу, до лета отложить его не получилось. Лекарство Натальи Борисовны, которое я сама себе "назначила", сначала вроде бы помогало, а потом мне стало ещё хуже.

                   Всё кончилось тем, что в мае я угодила в больницу. Обследование выявило стеноз почечной артерии вследствие аномалий развития сосудистой стенки, который до определённого времени не давал слишком явно о себе знать. Однако события, которые происходили в моей жизни в последнее время, заставляли меня слишком много переживать и нервничать. Стрессы, стрессы, стрессы... Будь они неладны. Они-то и "спустили курок", разрушив хрупкий баланс, который выстроил мой борющийся с внутренней неполадкой организм. Повышение давления было следствием проблем с почками, а точнее, с правой. Сужение артерии, как мне сказали, было само по себе не слишком сильным, чтобы на данном этапе прибегать к операции, и мне пока назначили медикаментозное лечение. Арифон, как оказалось, был мне противопоказан по индивидуальным особенностям моего случая.

                   Но не буду отводить в своём рассказе слишком много места медицинским подробностям: это скучно и уныло. Везде, даже в пребывании в больнице, можно найти что-нибудь забавное или просто хорошее, надо только поискать получше. Об этом и расскажу.

                   На улице царила черёмухово-сиренево-яблоневая благодать, а я валялась на больничной койке. В палате кроме меня были три старенькие бабули. Они долго качали головами, узнав мой диагноз. Одна из них, весьма интеллигентного вида, в больших очках, еле державшихся на кончике лоснящегося носа, изрекла:

                   — Как заболевания-то нынче молодеют!

                   И очки соскользнули, но она успела подхватить их на лету, продемонстрировав неплохую для её почтенного возраста реакцию. Водрузив их обратно на розовую картошку потного носа, она добавила:

                   — Скоро пятнадцатилетних с инфарктом привозить будут.

                   От лекарств меня всё время клонило в сон. Лоснящийся нос с очками уткнулся в книгу, на другой койке петляли вязальные спицы, а на третьей набожно шевелились сухие сморщенные губы. Спицы вязли и вязали нескончаемый удушающий шарф вокруг моего горла, постукивая друг о друга, продевая нить в петли, петлю за петлёй, петлю за петлёй, а старческие губы нашёптывали "отче наш иже еси, да святится имя твоё", петлю за петлёй, "на небесех", петлю за петлёй...

                   Разразившаяся вечером весенняя гроза освежила воздух. Громыхающее небо хлестало землю ливнем, от раскатов грома вздрагивали стёкла в окнах, а набожная бабуля вздрагивала и крестилась. Шерстяная бабуля отложила своё вязание и устроилась подремать, а обладательница носа-картошки с очками закрыла книгу и стала делать гимнастику для глаз: выставив перед собой указательный палец, она переводила с него взгляд в окно и обратно. Она делала так минут пять, а потом сложила пальцы обеих рук в замысловатые фигуры и замерла.

                   — Опять фигушки делаете, — проворчала набожная бабуля.