Маньчжурский кандидат - Кондон Ричард Томас - Страница 35

— Да, меня гложет чувство вины.

— Перед кем?

— Перед Джози.

— Кто это такая?

— Джози Джордан. Дочь сенатора.

— А-а… Ну, да. Почему тебя гложет чувство вины? — спросила мать.

— Почему? Потому что она думает, что я сбежал от нее.

— Реймонд! Зачем ты все так драматизируешь? Ведь вы тогда были совсем детьми!

— Я все время думал об этом с тех пор, как я получил медали, с тех пор, как вернулся из Кореи, где провел два года, с тех пор, как ты начала изображать из себя двух разных людей — ну, ты понимаешь, с одной стороны, вроде бы, честность, материнские чувства и раскаяние по поводу того, что жизнь развела нас в разные стороны, а на самом деле ты отдалилась от меня, холодно и отстраненно, И я подумал об этом, когда увидел тебя сегодня утром. Я решил, что, пока мы не заговорили совсем уж начистоту и не возненавидели друг друга, можно просто выразить Джози свое уважение… ну, ты знаешь… хотя бы упомянув мимоходом ее имя, как говорят о мертвых. — Голос у Реймонда дрожал, а глаза увлажнились.

Она снова заплакала, как будто сын напомнил ей о чем-то, что первоначально инициировало ее слезы. Лимонно-желтый солнечный свет, отражаясь от ослепительно белой стены, падал Элеонор на спину и, точно огни Святого Эльма, сверкал вокруг ее нелепой маленькой зеленой шляпки — точнее, намека на шляпку — тщательно отобранной за семьдесят долларов ведущим модельером, который был убежден, что, создавая подобные головные уборы, вносит неоценимый вклад в культуру.

— Что у тебяза проблемы, мама?

Рыдания.

— Ты плачешь из-за меня?

Продолжая рыдать, она кивнула.

— Но со мной все в порядке. У меня ничего не болит. Со мной все хорошо.

— Ох, Реймонд, что мне тебе сказать? Нам еще так многое предстоит сделать. Джонни близок к тому, чтобы повести народ нашей страны к вершинам ее истории. Но направлять Джонни приходится мне, Реймонд. Ты ведь понимаешь это. Я знаю, что понимаешь. На это я положила всю свою жизнь, ради этого отказалась от множества очень, очень важных вещей. Да, всю свою жизнь. Я понимаю, что если буду попусту тратить силы, у меня не хватит их на то, чтобы довести до конца этот священный крестовый поход. А теперь вдруг оказывается, что моя жизнь и твоя не пересекаются. Невозможно объяснить, что в такой ситуации чувствует мать, ты все равно не поймешь. Поэтому я и плачу. Вот и все. Ну, что еще? Другому, может, слезы приносят облегчение, но я ни о чем не сожалею и не печалюсь, потому что знаю — то, что я делала и делаю, когда-нибудь обернется великим благом для всех нас.

Реймонд выслушал мать, а потом сделал презрительный жест рукой, как бы отстраняя ее мир, придвинувшийся слишком близко.

— Не понимаю ни слова из того, о чем ты говоришь, — сказал он.

— Я говорю вот о чем. На нашу страну надвигаются ужасные, ужасные перемены.

Не осознавая, что делает, Реймонд с силой замахал рукой и закрыл глаза.

— Наша родина близка к тому, чтобы пройти через пожар, подобного которому она никогда не знала, — продолжала его мать низким голосом, очень убежденно. — Я знаю, о чем говорю, потому что приметы надвигающейся беды разбросаны повсюду, а я достаточно опытна в политике, которая есть не что иное, как искусство видеть эти приметы. Безумные крики и огонь на улицах, вот что нас ждет, Реймонд. А вслед за смутой хлынет кровь, камни станут падать с небес, и глупцы и насмешники будут повержены. Самодовольство и благодушие этой страны под рев толп протащат по улицам, залитым кровью, и вот тогда она наконец вернет себе первозданную чистоту, которая была ей присуща много лет назад, когда отцы-основатели нашей республики — да будут благословенны их имена! — дали ей жизнь. И когда этот день придет, и мы очистимся от липкого ила забвения, избавимся от расточительности, заблуждений, греховности, преступности, эгоизма, нечестности — и избавить нас от всего этого может Джонни, только Джонни! — ты преклонишь колени передо мной, и возблагодаришь меня, и будешь целовать мои руки, подол моей одежды, и отдашь мне всю свою любовь, и то же самое сделают все люди нашей бедной, запутавшейся, ослепшей страны.

Реймонд накрыл ладонью ее руки, лежащие на постели. Внезапно ему стало ужасно жаль их обоих, и это каким-то образом смягчило его. Он совершенно не понимал, какие чувства владеют матерью, и это глубоко взволновало его.

Два дня спустя, сразу после того, как Реймонд со все еще загипсованной ногой пообедал у себя в комнате в «Свардоне», к нему пришли Зилков и американский оператор, принесли колоду игральных карт и дали детальные инструкции, как именно он должен убить Холборна Гейнеса. Произойти все должно было этой ночью, в три сорок пять. Гейнес жил в многоквартирном доме, один. После того, как в час ночи ночной сторож уходил, в доме продолжал работать лифт. Швейцара не было. У Зилкова имелись ключи от подъезда и от квартиры Гейнеса, располагавшейся на девятом этаже. Согласно карандашному наброску она состояла из трех комнат и ванной. Предполагалось, что Гейнес будет в спальне, где Реймонд и задушит его; это был самый простой способ, при условии, что жильцы соседних квартир ничего не услышат. Зилков добавил, что «Реймонд должен взять себе за правило, раз и навсегда, что в случае, если кто угодно, повторяю, кто угодно, заметит его в процессе выполнения задания, этот человек или эти люди должны быть уничтожены». Теперь Зилков сам беспокоился о том, чтобы свести риск к минимуму и, желая убедиться, что Реймонд все понял правильно, попросил американского оператора повторить инструкции.

И вот время пришло. Мистер Гейнес был один, но не спал, хотя расчет делался именно на это, так Реймонду было бы проще и спокойнее. Мистер Гейнес читал в постели, в постели с пологом, на четырех столбиках, с девятью мягкими подушками, подоткнутыми под спину и плечи. Он посмеивался, читая многопудовые секретные отчеты от шефов своих бюро в Вашингтоне, Риме, Лондоне, Мадриде и Москве. Окна были плотно закрыты, и точно так же, как в офисе на полу рядом с постелью стоял включенный обогреватель; и это в июле!

Открывая дверь квартиры, Реймонд сбил высокий бумажный экран, который мистер Гейнес ставил перед открытой дверью в летнее время. Падая, экран задел висящую на стене картину; она с грохотом рухнула на пол. Теперь, несомненно, хозяин квартиры насторожится, и Реймонд выругал себя за этот промах, понимая, что ему предстоит объясняться с мистером Гейнесом.

— Какого черта? — пронзительно крикнул мистер Гейнес.

Реймонд покраснел от смущения. Это было совершенно новое чувство для него, и, пожалуй, мистер Гейнес единственный мог вызвать в нем это чувство, потому что в его присутствии Реймонд всегда ощущал себя беспомощным, неуклюжим и благодарным одновременно.

— Это я, мистер Гейнес. Реймонд.

— Реймонд? Реймонд? — чувствовалось, что мистер Гейнес ушам своим не верит. — Мой помощник? Реймонд Шоу?

В этот момент Реймонд возник в дверном проеме, в аккуратном черном костюме, темно-серой рубашке, черных ботинках и черных перчатках.

— Да, сэр, — ответил он. — Я. Простите, что побеспокоил вас, мистер Гейнес.

Мистер Гейнес разгладил пальцами пижаму.

— Не подумай ничего такого об этой легкомысленной пижаме, — раздраженно сказал он. — Она принадлежала моей жене. Самая теплая вещь, какая у меня есть. Лучше не придумаешь для чтения в постели.

— Не знал, что вы были женаты, мистер Гейнес.

— Она умерла шесть лет назад, — внезапно охрипшим голосом сказал мистер Гейнес, однако тут же опомнился. — Но… Но… Какого черта ты здесь делаешь… — Он перевел взгляд на стоящий на ночном столике будильник. — …В десять минут четвертого утра?

— Ну… Я… Уф…

— Господи, Реймонд, только не говори, что ты пришел сюда что-то со мной обсудить! Я надеюсь, ты не собираешься мне поведать о своих сердечных страданиях, излить подробности какой-нибудь безответной любви или чего-то в этом духе?

— Нет, сэр. Понимаете…

— Реймонд, если ты вдруг решил уволиться по какой-то причине… обстоятельство, о котором я очень сожалел бы… что мешало тебе оставить на моем столе маленькую записку по этому поводу? Терпеть не могу глупой болтовни! Мне казалось, я объяснил тебе, что не имею склонности к разговорам.