Маньчжурский кандидат - Кондон Ричард Томас - Страница 39

— И много эти кузены зарабатывают?

— Не знаю, сэр.

— Ну, сожалею, Чанджин, но об этом не может быть и речи.

Реймонд, так и не проявив никаких добрых чувств к старому боевому товарищу, вернулся к работе. Судя по выражению его лица, он считал, что разговор окончен, и торопился заняться отчетами своих бюро и кое-какой поступившей от матери информацией, которая тоже могла пригодиться.

— Вам неприятно платить мне мало, мистер Шоу?

Реймонд медленно повернулся, вынужденный снова переключить внимание на корейца, с раздражением осознав, что не сумел довести до его сознания, что тема закрыта.

— Возможно, мне следовало яснее обозначить свою позицию в этом вопросе, — холодно сказал он. — Есть что-то очень подозрительное в том, что человек соглашается работать за деньги, на которые невозможно прожить.

— Боитесь, что я вас обокраду, мистер Шоу?

Реймонд вспыхнул.

— Употребив слово «подозрительное», я не имел в виду ничего конкретного.

— Я жил в Мокпо на два доллара в неделю. По-моему, десять долларов гораздо лучше.

— Как давно ты здесь?

Чанджин посмотрел на часы.

— Два часа.

— Я имею в виду в Нью-Йорке.

— Два часа.

— Хорошо. Я распоряжусь, чтобы банк платил тебе двадцать пять долларов в неделю.

— Спасибо, мистер Шоу, сэр.

— Я также куплю тебе форменную одежду.

— Да, сэр.

Реймонд наклонился над столом и на клочке бумаги написал адрес банка и имя мистера Ротенберга.

— Отправляйся по этому адресу. Это банк, которым я пользуюсь. Спроси этого человека. Я позвоню ему. Он даст тебе ключ от моей квартиры и распоряжения насчет того, какой нужно сделать запас продуктов. И расскажет, где купить их. Мы не расплачиваемся деньгами. Пожалуйста, в следующий понедельник приготовь обед к семи пятнадцати. Выходные я проведу в Вашингтоне, остановлюсь в отеле «Вилард». Думаю, подойдет жареная телятина… мягкая часть, без костей… с зелеными бобами. Только не картофель… пожалуйста, Чанджин, никогда не готовь мне картофель…

— Конечно, сэр, мистер Шоу.

— … немного шпината, но не свежего, а консервированного; соус, конечно; тушеные фрукты и две чашки горячего крепкого кофе.

— Да, сэр, мистер Шоу. Почти как в армии Соединенных Штатов.

— О господи, надеюсь, что нет, — ответил Реймонд.

15 апреля 1959 года, в тот самый день, когда Чанджин сменил службу непосредственно в Советской армии на работу у Реймонда, произошли изменения в жизни еще одного офицера. Майор Марко был освобожден от своих обязанностей и отправлен в неограниченный отпуск по болезни.

Марко прошел два курса лечения у психиатров в армейских госпиталях. По мере того, как беспрерывно повторяющийся ночной кошмар проступал все отчетливее, патологическая усталость усугублялась. Никакое лечение не помогало. Вернувшись из Кореи в Нью-Йорк, Марко весил двести восемь фунтов; к тому времени, когда он ушел в отпуск по болезни, его вес составлял сто шестьдесят три фунта, а вид у майора был как у самого настоящего психа. Все нервные окончания в теле словно отрастили маленькие щекочущие усики, которые неустанно елозили под кожей, проявляя ту же энергию, что и люди, продающие на скачках информацию о лошадях.

Возникала иллюзия, будто он может видеть и слышать все сразу, пропала способность «редактировать» свет и звук. Сильнее всего рефлексы детонировали от звуков. Он отчаянно пытался не слушать чужие разговоры, потому что звук «а» на конце слова, повторяющийся несколько раз подряд, мог вдруг заставить его неудержимо разрыдаться. Майор не понимал, в чем тут дело, и пытался, насколько возможно, просто помнить об этом факте, не вслушиваться так напряженно, но это не срабатывало. Этот звук был похож на тот, который он слышал много, много лет назад, находясь в мире и безопасности; может, именно безразличие к этому звуку на протяжении всех этих долгих лет заставляет его так горько рыдать? Теперь, стоило Марко услышать чужой разговор, он быстро начинал напевать себе под нос, чтобы заглушить этот звук.

Если он вытягивал перед собой руки, они начинали дрожать. Временами зубы выбивали дробь, словно его знобило. Изредка, обычно после четырех-пяти ночей повторяющегося кошмара, возникал сильный лицевой тик, который отнюдь его не красил. Зажатый между шлифовальными камнями преданности двум идеям. Марко истирался в порошок. С одной стороны, это был священный трепет перед Почетной медалью, одно из самых сильных позитивных убеждений его жизни, поскольку, по большому счету, между его жизнью и армией смело можно было поставить знак равенства. С другой — это была явно выходящая за рамки нормального степень дружеского расположения к Реймонду Шоу, ставшая следствием сделанного Марко глубокого внушения; так кофе оставляет пятно на свежей, белоснежной скатерти.

Когда второй курс лечения завершился, без малейшего результата, ему было приказано отдыхать. И врачи, и начальство понимали, что он — человек конченый, и сам майор тоже понимал, что все понимают это. Он поехал в Нью-Йорк, чтобы поговорить с Реймондом. Марко никогда, ни при каких обстоятельствах, не решался рассказать врачам о той части своего сна, где Реймонд убивает Мэвоула и Лембека, и не упоминал ни одного из четырех вдолбленных ему аргументов, опираясь на которые он ходатайствовал о присвоении Реймонду Почетной медали. Он написал Элу Мелвину, и они, в общей сложности, израсходовали больше трехсот долларов, разговаривая по междугороднему телефону. Им стало легче, когда выяснилось, что оба испытывают муки одного и того же свойства, однако ночные кошмары от этого не прекратились. Марко знал, что должен поговорить с Реймондом. Должен — и точка. Знал, что если не расскажет Реймонду более подробно о своих снах, то попросту умрет. По иронии судьбы, пока Марко в одном поезде ехал из Вашингтона в Нью-Йорк, Реймонд в другом мчался из Нью-Йорка в Вашингтон.

Марко, словно каменный, сидел в поезде, в плацкартном вагоне. Вагон был заполнен наполовину, причем в том конце, где сидел Марко, почти все места были заняты. Его соседи выглядели как бизнесмены, хотя на самом деле здесь ехали: подпольный акушер, дирижер оркестра, священник, астролог, руководитель бойскаутов, садовод и «киношник». Дело в том, что нравится им это или нет, но мир заселен отнюдь не только бизнесменами. Были тут и женщины; их одежды привносили в общий серый фон единственные волнующие вкрапления цвета — если не считать ярких орденов на гимнастерке Марко.

Как это принято в поездах, на круглой металлической подставке перед Марко стояла хлебная водка, но он к ней не притронулся. Борясь с желанием выпить ее, майор велел принести себе пива. Он прикладывал неимоверные усилия, чтобы не смотреть ни на кого, как делал это на протяжении вот уже нескольких недель. Марко постоянно истекал потом. В лице почти не осталось красок. От лежащих на коленях ладоней на брюках появились мокрые пятна. Он никак не мог решить, хочет курить или нет. Глаза жгло. Изматывающему ощущению усталости, казалось, не будет конца. Живот сводило. Время от времени Марко сосредотачивался на том, чтобы не стискивать зубы, но не мог удерживать эту мысль в голове постоянно. Челюсти уставали, и доктор сказал, что он сотрет всю эмаль, если не будет следить за тем, чтобы не стискивать зубы. Майор слегка повернул тело, но не голову к сидящей рядом женщине.

— Не возражаете, если я закурю сигару? — безо всякого выражения пробормотал он.

— Ничуть, — негромко ответила она. Марко отвернулся и полез за сигарой. — Смелее! Если уж на то пошло, я даже не буду возражать, если вы раскурите сразу две сигары.

— Неужели вам так нравится сигарный дым?

— Не особенно. Просто мне кажется, что если курить две сигары сразу, это будет выглядетьужасно забавно.

Марко снова развернул тело к сидящей рядом женщине. Медленно, неохотно поднял взгляд, скользнул им по спокойно лежащим на коленях рукам с ярко-красным маникюром, по блестящей пряжке пояса в виде изысканной крылатой змеи; по высокой, многообещающей груди, незряче глядевшей прямо на него сквозь темно-голубую шерсть; по вырезу платья и зернам неброских жемчужин вокруг длинной шеи цвета белоснежного каррарского мрамора и дальше, ко рту, который он так жаждал увидеть во плоти с тех самых пор, как точно такой же попался ему однажды на фотографии в немецком журнале, двадцать три года назад, когда Марко рылся в вещах отца в багажнике штабного автомобиля. Это был абстрактно сексуальный объект. Это был необыкновенный рот, казавшийся ненасытным. Он говорил о вожделении, уходящем корнями далеко в мифологию, вожделении, которое могло одарить вкусивших его вечной безмятежностью; и этот рот мог принадлежать великому множеству женщин самых разных типов. Марко с сожалением оторвался от него как от объекта созерцания; с трудом скользнул взглядом вверх, к выступу поразительно сладострастного носа, большого, прекрасной формы семитского носа, носа человека, который стремится и умеет побеждать.