Историк - Костова Элизабет - Страница 58
- Предыдущая
- 58/155
- Следующая
Тургут наблюдал за мной.
— А, вы узнали, — мрачно сказал он. — Я, как видите, собрал целую коллекцию.
Он остановился рядом со мной, глядя на оправленную в рамку гравюру над столом. Оттиск той же гравюры я уже видел дома, но сейчас она висела на высоте нашего роста, и чернильные глаза словно впивались в наши лица.
— Где вы раздобыли такие разнообразные портреты? — спросил я.
— Где только мог.
Жестом Тургут указал на лежавшую на столе папку.
— Часть скопировал со старинных книг, часть нашел в антикварных лавках или на аукционах. Просто диву даюсь, сколько его портретов гуляют по нашему городу — стоит начать искать. Мне казалось иногда, что если собрать их все, то в его глазах я смогу найти разгадку тайны своей книги, — он вздохнул, — но эти гравюры такие грубые, такие… черно-белые. Мне они не нравились, и наконец я попросил своего друга-художника свести их воедино.
Он подвел нас к нише между окнами, тоже занавешенной черным бархатом. Когда он поднес руку к шторе, меня вдруг охватила паника, когда же шторка раздвинулась под его руками, сердце у меня на миг замерло. Складки бархата открыли картину маслом — потрясающе живую. Это был поясной портрет в натуральную величину, изображавший молодого, коренастого, полного жизни человека. Тяжелые черные кудри падали ему на плечи, а кожа лица, красивого и невероятно злобного, будто светилась, как и неестественно яркие зеленые глаза. Человек раздувал ноздри длинного прямого носа и кривил в жестокой усмешке красные губы под длинными темными усами. Рисунок губ выдавал страстную чувственность, но они были плотно сжаты, словно человек сдерживал дрожь подбородка. Острые скулы, тяжелые черные брови под темно-зеленой бархатной шапочкой, украшенной белым и коричневым пером, — лицо, полное жизни, но лишенное жалости; оно выдавало бьющую через край силу и ум, но не могло скрыть неустойчивости характера. Нарисованные глаза смотрели так пронзительно, что я с облегчением вздохнул, отводя взгляд. Элен, стоявшая у меня за плечом, придвинулась чуть ближе: не из потребности в защите, а, скорее, желая успокоить меня. — Мой друг — прекрасный художник, — тихо заметил Тургут. — Вы понимаете, почему я держу его работу за шторой. Мне не нравится смотреть на него.
С тем же успехом, подумалось мне, он мог бы сказать, что ему не нравится, когда портрет смотрит на него.
— Примерно так Влад Дракула должен был выглядеть около 1456 года, в начале своего правления Валахией. Ему было тогда двадцать пять лет, по меркам своего времени он получил хорошее образование — и прекрасно ездил верхом. В последующие двадцать лет он погубил тысяч пятнадцать своих соотечественников, отчасти по политическим соображениям, но больше — ради удовольствия видеть их смерть.
Тургут задернул шторку, и я порадовался, что не вижу больше этих страшных горящих глаз.
— Я хотел показать вам несколько редкостей, — продолжал Тургут, указывая на деревянный секретер. — Вот здесь у меня — печать Ордена Дракона. Я нашел ее на рынке древностей у старой гавани. А это — серебряный кинжал времен начала оттоманского владычества над Стамбулом. Я полагаю, что его использовали для охоты на вампиров — на эту мысль наводит надпись на рукояти. Цепи и клинья, — он указал на соседнюю полку, — увы, орудия пытки, может быть даже из самой Валахии. А вот, коллеги, жемчужина коллекции.
Он поднял стоявшую на краю столика шкатулку и откинул инкрустированную крышку. Внутри, в складках потускневшего черного атласа, лежали несколько острых орудий, напоминавших инструменты хирурга, а рядом — миниатюрный серебряный револьвер и серебряный нож.
— Что это? — Элен нерешительно потянулась к шкатулке и тут же отдернула пальцы.
— Подлинный набор инструментов охотника за вампирами, — гордо объявил Тургут. — Вероятно, из Бухареста. Несколько лет назад мне привез его друг — антиквар. Таких наборов существовало довольно много — в восемнадцатом девятнадцатом веках их продавали в Восточной Европе путешественникам. Здесь полагалось быть еще чесноку — вот в этом отделении, но я свой повесил на стену.
Проследив его взгляд, я увидел гирлянды головок чеснока, висевшие по обе стороны двери, перед глазами сидящего за столом. У меня мелькнула мысль — как неделей раньше в разговоре с Росси, — что скрупулезность профессора Бора переходит в безумие.
Теперь, через много лет, я лучше понимаю свою первую реакцию: настороженность, которую вызвал у меня кабинет Тургута с его шкафчиком, полным орудий пытки, и обстановкой, достойной замка Дракулы. Дело в том, что интересы историка во многом выражают его самого — ту часть души, которую он предпочитает скрывать даже от самого себя, давая ей волю только в научном исследовании. Нельзя отрицать, что по мере того, как мы отдаемся предмету исследований, он все больше вторгается в наше сознание. Через несколько лет после того я был с визитом в одном американском университете — не в нашем, — и меня познакомили с одним из первых историков нацистской Германии. В своем просторном доме на окраине кампуса он собрал не только литературу по своей теме, но и коллекцию парадного фарфора Третьего Рейха. Собаки — две здоровенные немецкие овчарки — день и ночь патрулировали двор. За напитками в гостиной, где собирались сотрудники факультета, он горячо рассказывал мне, как ненавидит преступления гитлеризма и как стремится в мельчайших подробностях обнажить их перед цивилизованным миром. Я рано ушел с вечеринки, опасливо обошел сторожевых псов и долго не мог отделаться от отвращения.
— Вы, может быть, думаете, что это уж слишком, — извиняющимся тоном заметил Тургут, видимо, прочитав по лицу мои мысли; он снова кивнул на гирлянды чеснока. — Просто дело в том, что мне не нравится сидеть здесь в окружении! злых дел прошлого без всякой защиты, понимаете? А теперь взгляните, зачем я привел вас сюда.
Он усадил нас в кресла-качалки, обитые дамасской парчой. На резной спинке своего кресла я заметил инкрустацию — не костью ли? — и не стал на нее откидываться. Тургут снял с полки тяжелую папку и достал из нее рукописные копии документов, которые мы совсем недавно просматривали в архиве, наброски карт, такие же, как у Росси, только скопированные более тщательно, и, наконец, письмо. Взяв его в руки, я увидел адрес университета, напечатанный вверху листа, и подпись Росси. Я сразу узнал руку: хорошо знакомые мне колечки "В" и "R". И дата отправления: в то время Росси действительно преподавал в Штатах. Несколько строк письма подтверждали рассказ Тургута: он, Росси, ничего не знает об архиве султана Мехмеда Второго. Он сожалеет, что должен разочаровать профессора Бора и желает тому успехов в работе. В самом деле, загадочное письмо.
А Тургут уже протягивал мне маленький томик в старинном кожаном переплете. Я с трудом сдержался, чтобы не вцепиться в него, но совладал с собой и дождался, пока владелец, перелистав страницы, предъявит нам чистые форзацы и, наконец, гравюру на развороте — знакомый уже коронованный дракон с угрожающе распростертыми крыльями, сжимающий в когтях вымпел все с тем же единственным грозным словом. Я открыл собственный портфель, который захватил с собой, и достал свой экземпляр. Тургут положил оба тома рядом на стол, открыв каждый на середине. Мы сравнивали наши сокровища, и каждый видел, что гравюра одна и та же — его оттиск темнее и занимает страницу от края до края, мой чуть бледнее, но это один и тот же дракон. Одинаковым было даже смазанное пятнышко у кончика драконова хвоста, словно щербинка на клише размазывала краску. Элен угрюмо молчала.
— Поразительно! — выдохнул наконец Тургут. — Мне и не снилось, что наступит день, когда я увижу вторую такую книгу.
— И услышите о третьей, — напомнил я. — Вспомните, третью я видел собственными глазами. И у Росси тоже гравюра ничем не отличалась.
Тургут кивнул.
— И что бы это значило, друг мой? — Он уже разложил рядом с книгами свои копии карт и обводил пальцем силуэт дракона, сравнивая его с очертаниями реки и вершин. — Поразительно! Как я раньше не заметил? В самом деле повторяется. Дракон — карта! Но карта чего?
- Предыдущая
- 58/155
- Следующая
