Чёлн на миллион лет - Андерсон Пол Уильям - Страница 49

• Предыдущая
• 49/154
• Следующая

Нет, не все, не все. Некоторых она встречала лишь мимолетно — и не странно ли, что они помнятся так живо? Как звали того иноземного купца — Кадок? Вот именно — Кадок. Можно лишь радоваться, что ей не выпало видеть, как он увядает. Сколько лет минуло с той волшебной ночи в Киеве? Сотни две, наверное, не меньше. Конечно, он мог погибнуть, и не дожив, в расцвете молодости.

Другие любовники ушли в туман. А кое в ком из них она вообще не была уверена — то ли они существовали на самом деле, то ли пришли из грез и каким-то образом прилипли к памяти.

Взметая брызги, из камышей выпрыгнула лягушка и бултыхнулась в заводь. И устроилась на коряге, бело-зеленая, жирная, выслеживая зазевавшихся мух. Варвара оставалась недвижимой, пока лягва не перестала обращать на нее внимание. И тогда стремительно выбросила руку. Лягушка брыкалась как могла, она была холодная и скользкая, но Варвара исхитрилась стукнуть ее по голове. Разорвала на части и впилась в нее зубами, сгладывая мясо с костей, а пустую шкурку швырнула в реку, признательная своей удаче. На стремнине качались утки — можно бы раздеться, неслышно нырнуть, подплыть под водой и ухватить какую-нибудь за лапы. Однако не стоит — могут заметить татары. Вместо этого она поискала осоку со съедобными корешками. Да, лесные навыки не пропали, а по сути и не исчезали никогда.

С другой стороны… Что привело ее в монастырь? Крепнущее в душе отчаяние, чувство, что самая душа распадается и покидает ее? Нет, это не вся правда. Просто ей слишком часто случалось говорить другим «прощай». А Божья обитель обещала убежище на длительный срок.

Спору нет, она нашла там покой, если не внутренний, то хотя бы внешний. Однако зов плоти не желал гаснуть, и не в последнюю очередь жажда вновь ощутить у себя на руках крохотный теплый комочек, выкормить его грудью. Она держала себя в узде, однако подчас плоть гневалась над устоями веры и, предпочитая прежних земных богов, рвалась за монастырские стены, за замкнутые ими горизонты. Отсюда и мелкие грешки — она гневалась на сестер, проявляла нетерпение на исповеди и в однообразных повседневных обетах. Тем не менее, в общем и целом, монастырь давал ей покой. В промежутках между молитвами, припадками раздражения и недоуменными поисками никак не дающейся святости выпадали часы, когда она могла капля за каплей, год за годом воссоздавать себя. Научилась владеть воспоминаниями, держать их в повиновении, не позволяя ни уходить бесследно, ни подавлять ее своей бессчетностью. Вроде бы призраки были на время усмирены.

В камышах прошелестел ветер. Ее передернул озноб. Какими бы благими ни были ее намерения — что, если ей суждено потерпеть неудачу? Что, если она на всем свете единственная в своем роде — или, еще того хуже, что, если удел таких, как она, — сойти с ума и погибнуть, не свершив ничего?

Но может, все-таки не ей одной даровано не то благословение, не то проклятие бессмертия? Конечно, в монастыре не нашлось записей о таких людях, не считая Мафусаила, жившего на заре мироздания. Да и она никому ни словом не обмолвилась о своем возрасте, нажитая веками осмотрительность не позволила. Она явилась в монастырь как вдова, решившаяся на постриг, ибо церковь одобрительно относится к вдовам, совершающим такое деяние. Разумеется, когда прошли десятилетия, а она, к изумлению окружающих, сохранила телесную молодость…

На болота обрушился шум — крики, ржание, барабанный бой. Она поспешно выглянула из своего тайника. Татары увязали добычу, кое-как построились и собрались уезжать. Пленников она не разглядела, хоть и догадалась, что их погонят с обозом. Из-за почерневших, порушенных стен Переяславля до сих пор сочился тощий дымок.

Татары двигались на северо-запад, от Трубежа к Днепру и Киеву. Великий город лежал всего-то в одном дне пути отсюда, верхом и того меньше. О Христос, яви милосердие, неужели они вознамерились взять Киев?

Нет, конечно, для этого их слишком мало. Но есть и другие отряды, рыскающие по всей земле Русской. Их хан — или кто там у них? — осуществляет дьявольский замысел. Отряды соберутся вместе, заточат мечи, притупившиеся в кровавых бойнях, и двинутся дальше единой ордой.

В храме Божием я искала вечного спасения, мелькнула мысль. А теперь своими глазами видела, что и храмам может прийти конец.

А мне? Мне тоже?

Да, я могу умереть от клинка, в огне, от голода или наводнения; значит, рано или поздно я все равно умру. Уже сейчас среди тех, по сравнению с которыми я бессмертна, я сама призрак, а то и хуже, чем призрак.

Сперва другие монашки, потом монахи и окрестные попы, а в конце концов, и миряне стали дивиться на сестру Варвару. Лет через пятьдесят монастырской жизни крестьяне завели обычай обращаться к ней за помощью в своих горестях, начали появляться и ходоки из дальних мест. Как она и опасалась с самого пострижения, у нее не осталось выхода, кроме как рассказать исповеднику правду. Едва она ушла с исповеди, тот передал ее рассказ настоятелю Симеону, а Симеон собирался отписать самому митрополиту. Если не думать, что в обители Богородицы завелась собственная святая — а сестра Варвара заверяла, что святой ее считать нельзя, — следовательно, свершилось чудо.

Как сложилась бы ее жизнь дальше? Теперь можно не гадать: настоятель, священнослужители, почитатели — все мертвы, монастырские записи сгорели. И все вокруг разрушено, или скоро будет разрушено, или обречено на забвение: у каждого уцелевшего слишком много личных утрат. Может, память о сестре Варваре и удержится в умах двух-трех человек, но вряд ли распространится дальше и умрет вместе с ними.

Татарское нашествие — гнев Божий? Пришел ли Господь к решению, что она недостойна, или просто освобождает ее от ноши, какой ни один потомок Адама и Евы не в силах снести? Или, оскверненная и поруганная, она все равно призвана исполнить некое предназначение и, как втайне надеется, небезразлична Ему?

Она вцепилась в свой травянистый бугорок. Земля и солнце, луна и звезды, ветер и дождь и любовь, — как ни кинь, а прежние боги ближе и понятнее, чем суровый Христос. Только люди забросили их, они сохранились лишь в танцах и пиршественных обрядах, в сказках и песнях у костра; они обернулись призраками. Но во веки веков в небесах над Россией будут сверкать молнии и греметь громы, предвещая возмездие за неправедные поступки, а уж выступит мстителем Перун или святой Георгий — какая разница…

Варвара набиралась сил от земли, как младенец от молока. Едва татары скрылись из виду, она вскочила на ноги и, потрясая им вслед кулаками, воскликнула:

— Нас не сломить! Мы переживем вас и, в конце концов, сокрушим, мы вернем себе все, что было нашим!

Чуть успокоившись, она вновь сбросила одежду, выполоскала в реке, разложила на косогоре для просушки. А сама тем временем вымылась еще раз и подкрепилась корешками, какие нашла.

Под утро она отправилась обследовать развалины — монастырские и городские. Повсюду — только зола, головешки, битые кирпичи, каменное крошево. Две колокольни выстояли, но в прокопченных церквах лежали трупы. Еще больше людей было побито на улицах, и этим выпала худшая участь. Над ними ссорились стервятники, недовольно орали, взлетая при ее приближении. И она не могла тут ничем помочь, разве что помолиться.

Хорошенько порыскав, она обнаружила полезные вещи — одежду, обувь, неповрежденный нож. Подбирая добро, она с улыбкой шептала «спасибо», обращаясь к призраку бывшего владельца. Путь ей предстоит долгий, в лучшем случае трудный, а то и опасный. Она не остановится, пока не отыщет новый дом, каков бы он ни был, — важно лишь, чтоб он ей понравился. Прежде чем тронуться дальше, она обратилась к рассветным небесам:

— Попомните мое имя. Я больше не Варвара. Я опять Свобода…

На подступах к Тибету, где горы начинают свое долгое восхождение к недосягаемым высотам, гнездилась деревенька. Кручи стискивали приютившую ее долинку с трех сторон, сужая и приподнимая видимые горизонты. С поросшего карликовыми дубами и кипарисами западного склона сбегала бурная речушка, играя на солнце бликами, как водопад; попетляв среди домов, она терялась среди бамбуковых рощ и каменных россыпей на востоке. В самой долинке и на террасах над ней местные жители выращивали пшеницу, сою, овощи, дыни и даже кое-какие фрукты, из живности — свиней и кур, разводили рыбу в пруду. Два десятка глинобитных домиков с дерновыми крышами стояли здесь испокон веков. Солнце, дождь, снег, ветер и само время давным-давно породнили их с землей, сделали их вместе с жителями неотъемлемой частью ландшафта, подобно фазанам, пандам и распускающимся по весне диким цветам.

• Предыдущая
• 49/154
• Следующая