Суер-Выер. Пергамент - Коваль Юрий Иосифович - Страница 33

• Предыдущая
• 33/49
• Следующая

Стыд сосал и душил меня,

жёг,

грыз,

терзал,

глушил,

истязал,

пожирал,

давил,

пил

и сплёвывал.

Зашёл Суер.

– Сорвался, значит, – печально сказал он. – Бывает. Ты на меня тоже не сердись. Голова кругом: Демон, Кацман орёт, Чугайло с бутылкой… я и накричал… нервы тоже…

Зашёл и Кацман:

– Да ничего особенного! Ну выпили бутылку! Чего тут стыдиться? Из капитанских запасов? Ну и что? Отдадим! Ты же помнишь, капитан в этот момент траву косил, которая вокруг бизани выросла, мы и решили не отвлекать! А стюард Мак-Кингсли? Он-то из каких запасов пьёт? Чем мы хуже?

Лоцман был прав, но я всё равно не мог жить. Не хотелось пить и путешествовать. Стыд был во мне, надо мной и передо мной. Каким же он был? Большой и рыхлый,

он был похож на кусок розовой поросятины,

на куриную кожу в пупырышках,

на вялое,

мокрое,

блеклое

вафельное полотенце.

Какой-нибудь рваный застиранный носовой платок или исхлёстанный берёзовый веник, и те выглядели пристойней, чем мой недоваренный, недосоленный суп стыда… противный сладковатый зефир приторного гнусного стыда…

Сссссссссс…… чёрт побери!

Тттпттпт…… чёрт побери!

Ыыыыыыыыыы… хренотень чёртова! Дддддддддддддддддд… бля… дддд… бля… ддд…

Зашёл и боцман Чугайло. Заправил койку и долго смотрел, как я мучаюсь и содрогаюсь.

– Вы, это самое, не сердитесь, господин хороший, – сказал боцман. – Капитан есть капитан. Я должен доложить по ранжиру. А как же, это самое, иначе?

– Да что вы, боцман, – махнул я рукой, – не надо, я не сержусь.

– А пахло от вас сильно. Я сразу понял – ромовый, это самое, перегар.

– А от водки другой, что ли?

– Ой, да вы что, господин хороший? А как же? От водки перегар ровный, так и струится, как Волга какая, а от рома, может, и помягче, но помутней и гвоздикой отдаёт.

– Да? – немного оживился я. – Неужели это так? Есть разница?

– Ну конечно же! Мы, боцмана, эту науку назубок знаем!

И боцман Чугайло с великой точностью обрисовал мне оттенки различных перегаров. По его рассказам и была в дальнейшем составлена так называемая ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ, как пособие для боцманов и вахтенных офицеров. Она и заняла своё место в ряду таблиц, начатом великой таблицей Дмитрия Ивановича Менделеева. Приводим её краткий вариант.

ТАБЛИЦА ОСНОВНЫХ ПЕРЕГАРОВ

Водка – перегар ровный, течёт как Волга. Принят за эталон, от него уже танцуют.

Ром – помутней, отдаёт гвоздикой.

Виски – дубовый перегар, отдаёт обсосанным янтарём.

Коньяк – будто украденную курицу жарили. И пережарили.

Джин – пахнет сукном красных штанов королевских гвардейцев.

Портвейн – как будто съели полкило овечьего помёта.

Кагор – изабеллой с блюменталем.

Токайское – сушёный мухомор.

Херес – ветром дальних странствий.

Мадера – светлым потом классических гитаристов школы Сеговии.

Шампанское – как ни странно, перегар от него пахнет порохом. Дымным.

Самогон (хороший) – розой.

Самогон (плохой) – дерьмом собачьим.

– А как обращаются с перегарами в быту? – спросил я.

– Главное – не навредить, – сказал Чугайло. – Нельзя дышать перегаром на пауков, подыхают. А пауки полезны: ловят мух. Поставить перегар на пользу дела – тоже наука. С десяти матросов, например, можно набрать газовый баллон перегара и отвезти в раковый корпус больницы. Рак выпить любит, а от перегара гаснет. У нас в деревне перегаром колорадских жуков на картошке окуривают.

– Как же?

– Очень просто. Заложут в картошку пару мужиков и кольями по полю перекатывают. Те матюгаются – перегар и расходится как надо.

Боцман отвлёк меня немного, но потом снова розовая поросятина стыда охватила мою душу.

Не знаю, чем бы кончилось дело, как вдруг зашёл Пахомыч.

– Давай-ка, брат, подымайся наверх, – сказал старпом. – Капитан не хочет без тебя открывать новый остров.

– Не могу, Пахомыч, – сказал я. – Кусок поросятины давит.

– Или зажарь, или выкинь, – сказал Пахомыч. – Но мы уже стоим в бухте.

Сэр Суер-Выер обрадовался, когда увидел меня на палубе.

– Я растерян, – шепнул он мне. – Сходить на берег или нет? Ты только глянь.

Остров, в бухте которого «Лавр» бросил якорь, был довольно живописен: скалы, сколы, куртины, но люди… Люди, которые бродили по набережным, вызывали острейшее чувство жалости.

Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся.

Они протягивали руки, явно прося подаяние.

– Ну, что скажешь?

– Похоже, что это нищие, сэр.

– Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие?

Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли.

– Очевидно, они думают, что подающие – это мы, сэр.

– Мы?

– Ну конечно. У нас – роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб – чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман – еврей, так что мы вполне похожи на подающих.

– Ну и что делать? Сходить на берег или нет?

– Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности.

– Действительно, – сказал капитан, – Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких-нибудь там копеек, и сойдём на берег.

– Если уж вы подаёте Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? – сказал некстати я. – Почему «набрать там копеек»? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте.

– Что ещё такое? – сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. – Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать?

– Подаю по силам.

– И на какую же сумму у тебя этих сил?

– Смотря по обстоятельствам.

– Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства?

– Весьма скромные.

– Отчего же это они такие скромные? Пьёшь, что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал – никто не проверял.

– Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?

– Я об этом говорил, и не раз. Когда верёвочный хотел послать их судно на …, я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки «Лавра».

– А уста?

– Что уста?

– Устно-то вы сами посылали, и не раз.

– Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!

– Но на пергаменте я «чиркаю» отнюдь не флажками.

– А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, верёвочный! Изобрази-ка флажками, чего там начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно. Давай-давай, тяни верёвки!

– На всё дело, пожалуй, флажков не хватит, – сказал верёвочный Верблюдов, заглянув в пергамент. – Ну ладно, поехали с Богом!

И он вытянул на верёвках в небо первую фразу пергамента:

ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.

– Твёрдо, – читал капитан, – мыслете… так-так, наш… како… КРЕПДЕШИН НОЧИ… ого! это образ!, сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк… живот, добро… ЖИДКОЕ ТЕЛО… достаточно.

Капитан дочитал фразу до конца и утомлённо глянул на меня.

– Это ты написал?

– Выходит так, сэр.

– Ну и что ты хочешь этим сказать?

– Ну, дескать, ночь настала, – встрял неожиданно Кацман.

– Да? – удивился Суер. – А я и не догадался. Неужели речь идёт о наступлении ночи? Ах, вот оно что. Но интересует вопрос: цензурно ли это?

Заткнутый лоцман помалкивал, а старпом и мичман, механик и юнга туповато глядели на верёвки и флажки, но высказываться пока не спешили.

• Предыдущая
• 33/49
• Следующая