Иначе не выжить - Ковалев Анатолий Евгеньевич - Страница 53
- Предыдущая
- 53/103
- Следующая
Из этой же квартиры она пошла в школу. Сюда приглашала подруг на чай, другими словами, устраивала девичники. Не все могли себе такое позволить.
Жилищные условия у сверстниц были куда хуже, чем у нее. Здесь же в десятом классе встречала вместе с одноклассниками Новый год.
Но про себя и про свою жизнь Света знала все, поэтому, когда мама увлеклась рассказом о трудном времени в теткиной комнатушке, дочь перебила ее;
– Почему бабушка нас выгнала? Кем был мой отец? С ответом пришлось еще немного помедлить, последние секунды многолетней тайны особенно невыносимы.
– Запомни раз и навсегда – у тебя нет отца!
– Это я слышу с тех пор, как научилась спрашивать!
Татьяна Витальевна прикрыла рукой лицо, заливаясь краской. Как признаться в таком дочери? Но она уже совсем взрослая! Поймет.
– Поверь мне, я не знаю даже, как его зовут, – начала мать.
– Ты смеешься, ма? Я ведь уже все понимаю. На это она и рассчитывала.
– Мне было не до смеха, дочка, ни тогда, ни сейчас. У нас с тобой разные истории. Ты любила своего мальчика, знала, какое отчество давать своему ребенку, и, если бы пришла за советом ко мне, а не к бабушке, я бы, не задумываясь, сказала: «Рожай!» Ведь у нас теперь нормальные для этого условия, уж как-нибудь подняли бы на ноги твоего малыша…
– Мама, хватит обо мне! – перебила ее Света. – Со мной уже все ясно!
Рассказывай об отце!
– Нечего рассказывать, – вздохнула мать. Вздохи у нее вырывались все чаще. – Меня изнасиловали, – наконец призналась она.
– Как? – заморгала кукольными ресницами Света, уронив огрызок печенья в чай…
Теперь, вспоминая тот давнишний вечер откровений, Светлана Васильевна улыбнулась своему наивному испугу. Конечно, она не раз слышала от подруг и даже читала о том, как насилуют, но представить в роли жертвы маму никак не могла.
Мама ей казалась женщиной сильной, мужественной, способной дать отпор любому.
Татьяна Витальевна не стала вдаваться в подробности. Сказала только, что человек этот был наверняка уголовником и каких-то южных кровей, весь волосатый, наверно, армянин или Бог знает кто еще.
Факт изнасилования ей удалось от бабушки скрыть. Заявления в милицию не подавали, и никто не разыскивал насильника. Мать больше никогда его не видела. И беременность ей тоже пришлось скрывать до последнего месяца.
– Решение родить ребенка я приняла самостоятельно, без чьих-либо советов. Да я просто знала, что бабушка потащит меня на аборт, если узнает. Вот так…
Она хотела тогда сказать что-то еще, но не сказала. Теперь Светлана Васильевна с высоты своих тридцати пяти лет (Татьяне Витальевне в тот памятный вечер было немногим больше) могла бы спокойно досказать то, что мама недосказала: «Да, я родила тебя, несмотря ни на что, и мы пьем чай с облепихой, и нам хорошо вместе, опять же несмотря ни на что. А с кем ты будешь пить чай, когда меня не станет?» Нет, мать никогда не отличалась жестокостью. Милосердие проявила к ней, начиная с самого зачатия, и тогда, на кухне, за облепиховым чаем, тоже пощадила.
Светлана прикрыла форточку. Стало зябко то ли от сырости, то ли от воспоминаний. Прошла в гостиную. Маме не очень понравилась ее новая квартира, хотя она ее всячески хвалила. Светлану Васильевну не обманешь.
Она видит, когда нравится, а когда нет. Конечно, матери хотелось приехать в их старую хрущевку, с кухонькой-клетушкой, на которой было так тесно, но уютно пить чай за душещипательными разговорами. Но дочь возжелала модерновой, двухэтажной, богатой квартиры! Что тут плохого? И все-таки не понравилось.
У них с мамой теперь вообще мало общего. Их разделило время, их разделили страны. Она не так милосердна, как мать, а подчас и вовсе беспощадна.
Иначе не выжить. Ведь окружают ее чаще всего не люди, а псы! Настоящие псы! Как это объяснишь маме?
Светлана сняла с книжной полки томик Хименеса, которого за ужином читал Геннадий, уселась в кресло, но стихи не лезли в голову, не отвлекали от мыслей.
Зачем она в такой грубой форме съязвила насчет отца-уголовника? Совсем никаких тормозов! Ведь это не Пит Криворотый, не Поликарп перед ней! Это мама!
Что она увезет с собой в маленький чилийский домик на берегу Тихого океана?
Воспоминание о жестокосердной дочери-хамке? Больше нечего.
С того памятного облепихового чая они никогда не касались этой темы, наложили негласное табу. И вот на тебе! Сорвалась!
Слезы сменились покаянием. Она рассказала матери о своей жизни здесь без нее. О кровожадном времени, которое наступило в их стране, в их любимом городе. О гибели своего мужа Андрея, о самоубийстве Димы Стародубцева – ее первого мужчины, ее последнего любовника, ее вечной Голгофе!
Мать была потрясена услышанным и предложила ей немедленно оформлять документы на отъезд.
– Ты поедешь со мной! Я тебя здесь не оставлю! Это уму непостижимо! А этот Геннадий… Он хоть и прекрасный человек, но разбивать семью никуда не годится! Даже нечего думать! Мы едем в Чили, к Луису! И без разговоров!
– Мама, ты, наверно, забыла, что мне уже не шестнадцать лет, – остановила ее внезапный порыв дочь, – я давно сама принимаю решения. И не бегаю за советами к бабушке. Чужие советы мне всегда вредили.
– Неужели ты хочешь остаться в этой погани?
– Мне и здесь хорошо.
На этом они пожелали друг другу спокойной ночи.
Светлана отложила Хименеса. Она никогда не слыла большой любительницей поэзии. Сегодня же вообще ничего не лезло в голову. На душе – тьма кромешная, почище той, что за окном. В такие минуты всегда хочется излить кому-нибудь душу.
Она набрала телефон Балуева. Он долго не подходил, а Светлана все ждала, пока наконец эти тягучие сигналы ее окончательно не достали. Она бросила трубку на рычаг. Он крепко спит? Он уехал к любовнице? Или?..
Геннадий наглел с каждой минутой. Он заказал самый настоящий буржуйский ужин на две персоны, с жу-льенами, рябчиками, тушенными в вине, салатом из омаров, ананасами в шампанском или наоборот и, конечно, с немалым количеством водки. Разделить с собой трапезу он заставил толстозадую секретаршу Пита, любительницу спортивного стиля одежды. Она недолго упиралась. Запах рябчиков сломал ее железобетонную волю и развеял в прах субординацию. Уже после третьей рюмки водки она перешла на «ты» и называла его не иначе, как «мой птенчик». «Твой рябчик!» – поправлял Балуев и совал ей под нос крыло или ножку упомянутой дичи.
Он сам был не рад, что затеял эту игру. Он рассчитывал, что секретарша уснет, но не тут-то было. Чем больше она пьянела, тем сильней пробуждались в ней животные инстинкты. Баба пыталась на него забраться, постоянно расстегивала ширинку на брюках и все вокруг слюнявила. Получая очередной отказ в ласке, она резко вскидывала вверх обе руки и восклицала: «О-о! Боже мой! Где же Зигфрид?»
Видно, в подобном состоянии она воображала себя Брунгильдой – героиней безвозвратно забытой «Песни о Нибелунгах»…
Время шло, а Брунгильда не унималась. Он долго присматривался к ней, не притворяется ли. Но, убедившись, что она действительно абсолютно потеряна для современности, набрался смелости и позвонил своему шоферу.
Он явно поднял его с постели, потому что тот никак не мог врубиться, с кем говорит, так что Балуеву на миг показалось, будто все сошли с ума: и он, и шофер, и Брун-гильда.
– Я им не сказал, что слежу за девчонкой! – пришел наконец в себя оболтус. – Они ничего не поняли. И я постарался поскорее убраться оттуда, чтобы не заподозрили! Вы уж извините, что не дождался вас, Геннадий Сергеевич! Но время-то было позднее…
– Ты ее не видел? – не дал ему договорить Геннадий.
– Не-а.
– А парень этот? Федор? Не показывался?
– Что-то похожее мелькало на пятом этаже. Знакомая рожа. Но очень быстро исчезла. Поэтому не берусь утверждать точно.
– Погоди-ка! А я тебе разве говорил, на каком этаже живет девка?
– Не-а. Такого не было. Точно.
Даже такая туманная, непроверенная информация порадовала Геннадия.
- Предыдущая
- 53/103
- Следующая
