Человеческий крокет - Аткинсон Кейт - Страница 12

– Сексом? – изумляюсь я.

– Ну а что? – пожимает плечами она. – Раз уж ты заморочилась во времени путешествовать.

Оголодавшее собрание обращается к капуст ному салату миссис Бакстер и стоически его жует. Гордон приносит тарелку отбивных, снаружи почерневших, а внутри ярко-розовых а-ля Эльза Скиапарелли[23]. Гости вежливо гложут по краешку, а мистер Бакстер вспоминает срочные дела вдали отсюда.

– Это что, конина? – громко осведомляется Винни.

– Ты же, наверное, Любетов не звала? – с надеждой спрашиваю я Дебби.

– Кого?

– Любетов. С Лавровой набережной. Твой гинеколог.

Дебби содрогается в ужасе:

– С какой радости мне его звать? Будет тут жевать стейк, зная, что у меня внутри.

Да, неуютно. Но стейк он жевал бы в одиночестве – остальные воздерживаются.

На мистера Любета обрушивается столько «женских проблем» (особенно таких женщин, как Дебби и Винни), не захочешь, а его пожалеешь, но, вообще-то, он малоприятный: «рыба холоднокровная», по оценке Дебби, «чудна́я рыбина» – по выражению Винни; весьма необычное единогласие между заклятыми врагами хотя бы касательно биологической принадлежности.

Дебби по случаю барбекю приготовила десерт – причудливое запеченное сооружение, Riz Imperial aux Pêches.

– Холодный рисовый пудинг? – нерешительно переводит мистер Примул. – С консервированными персиками?

Снова появляется мистер Рис, как раз когда Ричард Примул давится хохотом (издает ужасный «хап-хап») и говорит:

– Мистер Тапиока! Мистер Манка!

Я сообщаю ему, что шуточка давно приелась, но Ричарду плевать, что девчонки говорят. Мистер Рис, если приглядеться, уже и впрямь смахивает на пудинг, непропеченный, жирный и с вареньем, – лицо бледное, глаза как смородины. Вот из Ричарда вышел бы очень невкусный пудинг. Ричард очкастый, прыщавый, ровесник Чарльза, первокурсник на строительном в Глиблендском техникуме. У Ричарда и Чарльза много общего – оба изъедены акне и после бритья покрываются красной сыпью. От обоих несет сырными корками, но, возможно, это со всеми мальчиками так (кроме, разумеется, Малькольма Любета), оба – необщительные ботаники, что отталкивает как девушек, так и сверстников мужеского пола. Вопреки сродству, друг друга они презирают.

Впрочем, есть и различия. Чарльз, к примеру, человек (что бы он сам ни думал), а вот Ричард, вполне вероятно, не вполне. Не исключено, что он результат неудавшегося эксперимента пришельцев, – может, какой-нибудь марсианский Франкенштейн вычислял, каким полагается быть человеку, и из лишних деталей собрал Ричарда.

С виду он полная противоположность Чарльзу – худой, долговязый как плеть, тело дурно сшитым костюмом болтается на широких плечах-вешалках. Не подбородок, а кувалда, и в профиль лицо – как впалая новорожденная луна.

Ричард все пытается украдкой меня пощупать – тайком выставляет руку или ногу и старается потрогать где достанет.

– Убери руки! – рычу я и ухожу.

– А это что? – осторожно спрашивает миссис Бакстер, предъявляя мне ломоть обугленного мяса.

– Пудель? – с надеждой гадаю я.

– Я, деточка, пожалуй, домой, – поспешно говорит она. – Надо к Одри.

В Одри по-прежнему обитает «какой-то вирус, летний грипп, – говорит миссис Бакстер, – видимо». Всякий раз, когда она поминает «грипп», я представляю, как в бедной Одри разрастается грибница громадного белого или, скажем, ярко-красного мухомора.

– Да что с Одри такое? – спрашивает Юнис – щелк-щелкающий мозг не способен разгадать эту загадку, и Юнис раздражена.

Я безутешно брожу по саду, а за мной по пятам бродит запах грусти – апрельский парфюм не выпарила июньская жара, он висит в воздухе легким маревом. Призракам ведь полагается скрипеть и бормотать, нет? Что это? Кто это? Меня ощупывают незримые глаза, – может, это материализация моего подросткового темперамента, таинственный полтергейст. Лучше бы за мной ходил Малькольм Любет. Лучше бы я отправилась в Картехогский лес[24], подоткнула бы юбки, заплатила бы своим девством и бродила по диким берегам страсти.

– Я тебя видела утром. – Сбоку появляется Юнис, лицо измазано кетчупом. – Довольно ужасное барбекю, – бодро говорит она. – Даже мне бы лучше удалось.

– Где?

– Что где?

– Где ты меня видела утром?

– В «Вулвортсе», у конфетного автомата. Я тебе помахала, а ты не заметила.

Но меня не было ни в каком «Вулвортсе» ни у какого конфетного автомата, я лежала в постели, смотрела сон про голову Малькольма Любета.

– Ну, может, твой двойник, – пожимает плечами Юнис. – Доппельгангер.

Я, но из параллельной вселенной? Вообразите только – в каком-нибудь углу земли столкнуться с самим собой. Вот уж нарасспрашиваешься.

– У тебя тоже такое странное чувство, Юнис?

– Странное чувство?

– Ага. Как будто что-то не так…

Но тут барбекю вспыхивает ясным пламенем, небеса разверзаются, дабы ликвидировать пожар, и светское мероприятие тонет в саже и воде.

Иду к Одри сообщить, что она ничего не пропустила. Миссис Бакстер за кухонным столом вяжет какую-то тонкую паутинку с узором из ракушек и…

– …галезий?

– Это сердечки.

– Какая красота, – говорю я, щупая снежные складки.

– Платок для первого внука моей сестры, – говорит миссис Бакстер. – Ну, помнишь – Рона из Южной Африки. – Как ни заходит речь о младенцах, миссис Бакстер печалится, наверное, потому, что сама нескольких потеряла.

– Не переживайте, – утешаю я, – вы потом, наверное, тоже станете бабушкой.

И Одри, которая у плиты весьма не по сезону варит горячий шоколад для болезных, нечаянно переворачивает кастрюльку с молоком, и та с грохотом падает на пол.

Возвращаюсь из «Холма фей» – Чарльз тоже вернулся и сидит в шезлонге среди развалин барбекю. Найденная туфля вновь ускользнула в небытие. В ходе допроса с пристрастием Винни – чей девиз в области переработки мусора гласит: «Если не шевелится – сожги» (а порой и если шевелится) – признается, что поджарила туфлю вместе с мясом.

Я выволакиваю шезлонг, и мы с Чарльзом вместе сидим в сумеречном саду. Грачи припозднились, машут драными крыльями, мчатся к леди Дуб наперегонки с ночью, кар-кар-кар. Может, боятся перевоплотиться, если вовремя не вернутся на дерево, не успеют, прежде чем солнце нырнет за горизонт, что черно прорисован за дубом. Наверное, боятся стать людьми.

Каково это – кар-каркать сумеречным грачом, прорываясь сквозь сабельный строй ночи? Черной птицею кружить в вышине над дымоходами и голубой кровлей древесных улиц? Последний отстающий грач приветственно взмахивает крылом у нас над головой. Как мы смотримся сверху, с высоты птичьего полета? Вероятно, очень мелкими.

– Оборотни, – мечтает Чарльз. – Интересно бы ло бы, а?

– Оборотни?

– В зверя превращаться, в птицу.

– А ты бы в кого хотел?

Чарльз, еще расстроенный утратой туфли, равнодушно жмет плечами:

– В собаку, наверное. – И торопливо поясняет: – В нормальную собаку, – заметив Гиги, что неизящно раскорячилась посреди газона. – Может, люди умеют превращаться в своих двойников, – говорит он после паузы, – и так получаются доппельгангеры?

– Ой, перестань, у меня башка от тебя трещит, – раздраженно отвечаю я. Иногда идеи у него до того запутанные, что думать нет сил.

– Вот ты как думаешь, пришельцы уже здесь? – не отступает он.

– Здесь? – (На древесных улицах? Да он с ума сошел!)

– На Земле. Среди нас.

Мы бы, наверное, заметили? Хотя кто его знает.

– А на вид они какие? Зеленые человечки?

– Нет, такие же, как мы.

Если ты везде чужой, это не значит, что ты взаправду представитель чужой цивилизации, втолковываю я Чарльзу, но он отворачивается – я его разочаровала.

Совсем стемнело, луна бледна и далека, белой монеткой подброшена в небо цвета растворимых чернил. Всей толпой высыпали звезды, шлют неразборчивые свои шифровки. Звездный свет, небесный свет. В сад выходит Дебби, спрашивает, чего это мы торчим в темноте, и Чарльз отвечает: