Андреевский кавалер - Козлов Вильям Федорович - Страница 13

• Предыдущая
• 13/147
• Следующая

Абросимов видел, как он потихоньку ощупывает себя, сгибает то одну ногу, то другую. Дотронувшись до обмотанного рубахой бока, скривился.

– Много я слыхал охотничьих баек, а такое… – покачал головой Андрей Иванович. – Сам не увидел бы, в жисть не поверил!

Раненый закрыл глаза, то ли снова впал в беспамятство, то ли сильно ослабел, только до самого переезда молчал. Засунув в сугроб ружья, лыжи и вещевой мешок, Абросимов осторожно с холмика взвалил его на спину, подхватил сзади за ноги в новых валенках и понес в поселок. Буран бежал впереди, оглядываясь на хозяина. Впрячь бы собаку в волокушу, пусть бы тащила ружья и мешок… Представив себе эту картину, невольно рассмеялся. Шмелев, обхвативший его обеими руками за шею, проговорил:

– Ну и здоровы же вы, Андрей Иванович!

«Ишь ты, знает меня! – подумал Абросимов. – А ведь всего раз в лавке Супроновича и виделись то». Теперь только старожилы знали, что станция названа по имени Андрея Ивановича, новые поселенцы не связывали его имя с названием поселка. Да и часто ли люди задумываются, почему так или иначе названы деревня, поселок, город? Бывает, всю жизнь проживут, а так и не поинтересуются историей земли, на которой родились. А тут все получилось неожиданно для самого Андрея Ивановича. У него квартировался сам начальник строительства железнодорожной станции – веселый человек, любитель попариться в русской бане и выпить. Когда заложили фундамент вокзала, он долго разглядывал карту, расспрашивал Абросимова о близлежащих деревнях, узнав, что тот из Леонтьева, наморщил лоб и покачал головой: «Леонтьево… гм, не звучит. Андреевка – звучит! Не возражаешь, Абросимов, если станция будет называться твоим именем – Андреевкой?..»

Андрей Иванович не возражал.

Доставив в поселковую больницу пострадавшего, Абросимов запряг коня в розвальни и, захватив с собой фонарь, топор и крепкую пеньковую веревку, отправился к яме. Пока запрягал коня, жена доила в хлеве корову. Он слышал, как тугие струи со звоном били в дно жестяного подойника. Думал, спросит, куда это на ночь глядя собрался, однако не спросила.

Вернулся он из бора поздно: пришлось изрядно попотеть, прежде чем выволок четырехпудового кабана из глубокой ямы. В поселке желто светились оттаявшие окна, тени людей при свете керосиновых ламп вытягивались до потолков, из труб в звездное небо тянулись столбы дыма.

Абросимов распряг коня, поставил его в конюшню, насыпал в кормушку овса. Ефимья Андреевна спросила, будет ли вечерять, самовар на столе.

– Позови Митю, – сказал Андрей Иванович.

Вместе с сыном подвесили тушу к потолку в сарае.

Наточив на бруске длинный нож, Андрей Иванович принялся снимать шкуру. Кабан изнутри был еще теплым, однако твердая щетинистая шкура сдиралась с трудом. В загородке забеспокоился боров: вставал на дыбки, задирал вверх рыло с розовым пятаком. На насесте под крышей ворочались куры. Абросимов рассказал сыну, при каких обстоятельствах достался ему кабан.

– В кооператив сдашь? – пряча улыбку, спросил Митя.

Андрей Иванович воткнул нож в розовую тушу, с удовольствием показал кровавый кукиш сыну:

– За копейки-то? Во-о, видел? Самим жрать нечего, потом нужно и с этим, со Шмелевым, поделиться.

– Грамотный человек, городской, а работать устроился приемщиком на молокозавод, – сказал Митя. – Ему предложили место дежурного по станции. Отказался, говорит, с легкими у него неладно, паровозная гарь ему ни к чему. В Твери дыму-то наглотался. Здесь, мол, кругом сосновые леса, как раз для него… Врачи посоветовали. И молоко ему очень полезно.

– Не отдал бы богу душу, – вздохнул Андрей Иванович, снова принимаясь за работу. – Крепенько его кабан помял!

– Вот тебе и приехал подлечиться, – заметил сын. – В сосновые леса…

– Никто своей судьбы не знает.

– Батя, я на Шуре Волоковой женюсь, – помолчав, сказал сын.

– Во-о какие нынче времена! – покачал головой отец. – Мне тятенька, царствие ему небесное, так сказал: «На пасху женишься, сын, на Ефимьи Степановой из Гридина». А я ее и в глаза-то не видел!

Митя с треском потянул на себя шкуру, отец ловко подрезал мездру длинным лезвием.

– Девка ладная, из себя видная, – подумав, сказал Андрей Иванович. – И видать, с характером! Такая скоро тебя возьмет в оборот.

– У нас теперь равноправие, – ввернул сын.

– Баба должна свое место в доме знать, – твердо сказал отец. – А коли будет во всем перечить мужу, толку не жди. – Он остро взглянул на Дмитрия: – Ты на ней хочешь жениться али она за тебя замуж выйти?

Сын вздохнул и нехотя обронил:

– Жениться-то все равно надо…

Отец бросил на него косой взгляд, усмехнулся в бороду:

– Обрюхатил девку? Вот те и комсомольский секретарь! Законник! Батька – сдавай кабана в кооператив, а сам блудит по углам с девками?

– Я в монахи не записывался, – смущенно пробурчал сын. – И потом я ведь честь по чести женюсь!

– Куды же теперя денешься! – коротко хохотнул Андрей Иванович. – Тащи поскорее под венец, не то дите на позор матери раньше срока появится.

– Какой еще венец? – нахмурился Митя. – В нашем поселковом и запишемся.

– И сватов не надоть посылать? – подначивал отец. – И приданого не возьмешь в дом? Может, и свадьбы не будет? У вас теперича все по-другому. Тыщи лет добрые люди соблюдали старинные обряды, а вы их побоку? А чего взамен придумали? Да ничего путного! И не придумаете, потому как ваши деды и отцы, наверное, не глупее вас были.

Андрей Иванович отхватил ножом от задней части солидный кусок красной мякоти, протянул сыну:

– Пущай мать с луком изжарит на ужин… Меня не ждите, тут еще делов по горло.

Почуяв свежее мясо, со двора сунулся в сарай Буран, откуда-то заявилась и белая кошка. В загородке визжал, топал копытцами боров. Андрей Иванович часть дымящихся кишок бросил собаке.

Полностью разделав тушу, сложил присоленные куски мяса в бочку и закрыл ее донышком, которое придавил камнем, потом подвесил повыше обе задние ноги. Будет потеплее – закоптит окорока. Послышался далекий гудок пассажирского, Андрей Иванович вышел наружу и стал всматриваться в темноту. Он видел, как остановился поезд, слышал голоса грузчиков, таскающих в багажный вагон ящики, окна вагонов тускло светились, паровоз выпускал пары. Вот он со скрежетом пробуксовал колесами, в металлический шум врезался длинный свисток кондуктора, лязгнули буфера, и пассажирский тронулся. От станции к поселку потянулись редкие пассажиры.

Андрей Иванович еще некоторое время прислушивался, над головой поблескивали звезды, где-то у поленницы дров чавкал Буран, тяжко вздохнула в хлеву корова. Степан Широков не приехал из Климова, видно, опять положили в больницу. Вытащив из сумки окоченевшего зайца, Андрей Иванович засунул его под мышку и, стараясь потише ступать, направился к калитке.

Ему не пришлось даже стучать – лишь поднялся на крыльцо, как дверь распахнулась и на пороге показалась Маня с распущенными волосами, в наброшенной на ночную рубаху кацавейке.

– Пришел-таки, Андрюшенька… – радостно зашептала она, пропуская его и закрывая дверь. – Заждалась я тебя, золотко ты мое ненаглядное!..

– Вот зайца застрелил. – Он с деревянным стуком положил зайца впотьмах на лавку.

В погожие дни поселок наполнялся серебряным звоном: капель до земли выклевывала вдоль крыш слежавшийся наст. Ребятишки по утрам еще катались на досках с ледяной горки, к полудню же у подножия тающей горы разливалась огромная сверкающая лужа. Заботливые хозяева лопатами сбрасывали снег с крыш, сколачивали к скорому прилету скворцов новые домики. Сыновья Супроновича топорами рубили на Лысухе лед и возили его на санях в земляной ледник, в котором летом хранились продукты.

Карнаков Ростислав Евгеньевич, а отныне – Шмелев Григорий Борисович, возвратился из районной больницы в середине марта.

• Предыдущая
• 13/147
• Следующая