Андреевский кавалер - Козлов Вильям Федорович - Страница 66
- Предыдущая
- 66/147
- Следующая
– Рождество, пасха, троица… Какие раньше праздники были! – подхватил Шмелев. – Все большевики отняли! Отечество, веру, царя и бога… Ну что ж, на бога надейся, а сам не плошай. – Григорий Борисович поднялся, подошел к кромке воды, повернул крупную голову к сидевшему у костра Маслову. – Мы с тобой, Кузьма Терентьевич, в этой местности устроим настоящий ад для большевичков! За все с них спросим! И за твоего отца – георгиевского кавалера.
– Опять ударила… – наклонив голову, прислушался тот. – Будем завтра с рыбой! Не надо и тол в озеро бросать. Сдается мне, что на каждой жерлице сядет по щуке.
– Тол нам, Кузьма Терентьевич, и для других дел пригодится, – заметил Шмелев.
4
Андрей Иванович вернулся из Ленинграда через неделю и без Вадика. Расстроенная Тоня даже не поздоровалась с отцом, закрыв подурневшее лицо руками, она навзрыд заплакала. Абросимов поставил деревянный чемодан на зеленую скамью, подошел к ней и грубовато сказал:
– Ну чё ревешь, грёб твою шлёп, дура? Не хочет Вадька в нашу Андреевку. Он в школу ходит, суседка его не обижает. Наоборот, цацкается с ним. Там и кино, и цирк с разными учеными зверями, а у нас тута ни шиша. Он на трамваях-автобусах разъезжает, как барин. И мороженое лопает кажинный день.
– Не верю, что мой сынок домой не хочет! Не верю! – не унималась Тоня. – Не пускает Ванька его ко мне-е…
– Пойдем, люди глядят, – сказал Андрей Иванович.
Дома он подробно рассказал о своей поездке к бывшему зятю, мол, живет в хорошей квартире, даже ванна есть, мебель красивая, приемник на тумбочке. Иван задарил мальчишку игрушками…
– На подарки да на мороженое меня променял, – всхлипнула Тоня.
– Был в ихней поликлинике, ковырялась молодая врачиха в моем ухе, – продолжал Андрей Иванович. – Соображает, грёб ее шлёп! Толкует, что операцию пока не надо делать, надавала уйму разных лекарств. Велела осенью еще раз приехать. Посулила полностью вернуть слух. Обходительная такая, видная из себя…
– Вадька, он такой, – заметила Ефимья Андреевна. – Не понравилось бы у них – убег. Значит, прижился у батьки, и слава богу. – Она бросила взгляд на притихшую дочь. – У тебя скоро еще ребенок народится, че слёзы-то попусту лить? Чай, не у чужих людей мыкается?
– Ивана, наверное, повысили, – проговорил Андреи Иванович. – Меня по городу на служебной «эмке» туды-сюды прокатил, мосты, дворцы показал. Были в Александро-Невской лавре, там Суворов похоронен.
– Как он одет-то? – подала голос Тоня.
– Иван-то? В форме…
– Я про Вадика! – в сердцах перебила Тоня.
– В матросском костюмчике, бескозырка с ленточками, веселый такой… Показал мне свои игрушки-книжки – их много у него, так и шпарит стихи наизусть.
– Про меня-то хоть спрашивал? – посмотрела на отца Тоня. Серые глаза ее припухли от слез.
– А то нет, – сказал Андрей Иванович. – И про тебя, и про бабку… Гальке кулек конфет прислал. «Барбарис». Когда по городу-то ездили, все рассказывал мне про царей и графьев разных, памятники показывал, там все больше на конях сидят.
– Отпустит он его сюда на каникулы? – перебила Тоня.
– Иван посулил, мол, самолично привезет.
– Его еще тут не хватало, – вздохнула Ефимья Андреевна. – Глаза мои бы его не видели! Пусть командует военными, а для нас он отрезанный ломоть.
– Не ведаю, что там у них с Тонькой получилось, а мне Иван не враг, – твердо сказал Андрей Иванович. – Он меня как человек встретил и проводил, а то, что Вадьку не привез, так из-за вашей бабьей дури неча мальчонку из школы срывать. Сказано, на каникулы как миленький заявится, и хватит воду в ступе толочь, грёб вашу шлёп!
Тоня молча поднялась из-за стола, подошла к дверям.
– Гостинцы-то забери! – обронил ей в спину отец.
Она даже не оглянулась.
Глядя на него глубокими карими глазами, Ефимья Андреевна произнесла:
– Гляжу, свово ненаглядного Ванечку ты больше родной дочери любишь.
– Свою бабью гордость не выставляла бы – в Питере жила и на автомобиле раскатывала.
– Бог не оставил ее, – сказала Ефимья Андреевна. – Что Федор плохой для нее муж?
– Я супротив Федора ничего не имею, – прихлебывая из большой фарфоровой чашки, проговорил Андрей Иванович. – Даже очень сильно уважаю его.
– Алена с мужем в Риге, – пригорюнившись, заметила Ефимья Андреевна. – Теперича Федор с Тоней собираются в город Великополь. Разлетелись из гнезда все наши птенцы.
– Радоваться надо, старуха, – пробурчал Андрей Иванович. – Дерюгина перевели в Ригу с повышением, Федора назначили начальником дистанции пути. В гору идут наши зятья… – Он задумчиво посмотрел на самоварную конфорку, что звонко подрагивала от гудящего внутри самовара пара. – А Иван-то, грёб его шлёп, всех их обскакал: орден на груди, и у начальства в чести, коли машину дают, как большому начальнику.
– Чего языком-то попусту мелешь? – возмутилась Ефимья Андреевна. – Бога-то не гневи: Федор нашу Тоньку с двумя ребятишками взял. Я лоб о половицы разбила, молясь еженощно и отвешивая поклоны.
Андрей Иванович снял синий суконный пиджак, расстегнул ворот серой косоворотки, морщинистый лоб его слегка вспотел. Долго он смотрел на выпуклый бок самовара, будто считал выбитые на нем медали, потом глухо уронил:
– Послушай, бабка, что мне Иван-то рассказал… Был он на западной границе, так там неспокойно… И немцы ведут себя нахально, задираются… Много-то он, сама понимаешь, не расскажет, а все тревожно мне на душе.
– Про то и в священном писании говорится: «И прилетят с неба большие птицы с железными клювами, и содрогнется земля под ногами людей, и пожрет все окрест геенна огненная, и наступит конец белого света…»
– Две войны я пережил, старуха, – мрачно сказал Андрей Иванович. – Неужто будет и третья?
– Чему быть, того не миновать, – задумчиво проговорила Ефимья Андреевна. – Много люди грешили – вот и грядет расплата. Бог, он все видит, долго ждет да больно бьет.
– Страдать-то будем не только мы, грешники, – усмехнулся Андрей Иванович. – И вы, праведники!
– Не богохульствуй, Андрей! – строго взглянула на мужа Ефимья Андреевна. – Раз человек родился, значит, нести ему свой тяжкий крест до могилы. А то, что предназначено богом и судьбой, никому из смертных не дано изменить.
– Ну молись, старуха, молись, коли есть охота, – вздохнул Андрей Иванович. – Только сдается мне, что бог давно уже отвернулся от людишек и уши пробками заткнул, чтобы не слышать их жалоб…
– Бог, он все видит, – вздохнула жена. – Беда не на горы падает, а на человека.
– Гляди-ко, чё мне Иван подарил, – вынув из брючного кармана часы с крышками, похвастался он. – Серебряные.
– За то и любишь Ивана, что во всем тебе потакает, – заметила жена. – Деньги совал?
– Чего же мне-то на эту гордую дуреху равняться? – кивнул на дверь, за которой скрылась дочь, Андрей Иванович. – Я ведь такой: бьют – беги, дают – бери! Сами купим ребятишкам, чё надоть. Скажи ты мне, мать, чего это она такая злая на Ивана?
– Любила, – ответила Ефимья Андреевна. – А у любви два конца, так один из них – ненависть.
– Интересно, какой конец ты для меня припасла?
– Почитай, жизнь вместях прожили, чего уж нам считаться, – сказала жена.
Андрей Иванович легко подхватил ведерный самовар за черные ручки и поставил у русской печки на чурбак. Поглядел на согнувшуюся над посудой жену и ушел в свою комнату. Слышно было, как стукнул об пол сначала один тяжелый ботинок, потом второй. А немного погодя донесся могучий, переливистый храп.
Моя мочалкой посуду в большом эмалированном тазу, Ефимья Андреевна подумала, что надо разобрать чемодан с гостинцами и кое-что отнести Тоне. С деньгами лучше не соваться, все равно не возьмет. И Федор ей ни в чем не перечит… Андрей-то Иванович, видно, сильно устал, даже чемодан не распаковал… Бывало, первым делом, переступив порог, доставал для всех питерские гостинцы. Да теперь и угощать-то почти некого. Пустеет их дом. Скоро вдвоем и останутся. А это непривычно: всю жизнь в доме шумно было от детей, внуков, племянников. Не забыли бы дорогу сюда, птица и то с теплых краев возвращается, где вылупилась из яйца. Тоня говорила, что Федор через месяц приедет из города за ней, велел вещи увязывать.
- Предыдущая
- 66/147
- Следующая
