Андреевский кавалер - Козлов Вильям Федорович - Страница 75

• Предыдущая
• 75/147
• Следующая

Скоро вокруг Веревкина собрались люди. Статная русоволосая Евдокия с суровым лицом не уронила на одной слезинки, в ее взглядах, которые она бросала на распростертого на лужайке перед сараем мужа, проскальзывало отвращение. Над Веревкиным склонился фельдшер Василий Николаевич Комаринский. Тут же стоял в гражданской одежде милиционер Прокофьев, он прибежал прямо из бани, и под мышкой торчало завернутое в промокшую газету белье. По розовому, распаренному лицу Егора Евдокимовича стекали тоненькие струйки пота. Серая рубашка меж лопаток взмокла.

– Никак преставился, сердешный? – перекрестился Тимаш, увидев, как Комаринский приложился губами к посинелым губам Веревкина. – Мы с Василием Николаевичем четвертинку и по три кружки… «жигулевского» после баньки приговорили. Вона как вдувает спиртные пары в рот покойничку… Если хоть искра в ём есть – оклемается! Водочный дух и с того света возвернет, сила в ём такая…

– Помолчи, дед, – отдышавшись, заметил фельдшер.

– Такой видный мужчина, – сказала Маня Широкова. – Ему бы жить и жить, вон какой белый да здоровый… был.

– Да рази стал бы я из-за бабы жизни себя лишать? – толковал Тимаш, с пренебрежением поглядывая на Евдокию. – Жизня-то, она одна, а баб на белом свете не сосчитать.

– Уже второй раз бедолага суется в петлю, – заметил Петр Васильевич Корнилов, он один из первых прибежал сюда. – В запрошлом-то годе Моргулевич из петли его вынул.

– Дышит, – поднялся сколен Комаринский. На светлых брюках остались зеленые пятна от травы.

– Видно, на роду ему написано другую смерть принять, – снова встрял Тимаш. – Кому суждено утонуть, тот не повесится.

– И так мужиков в поселке немного, так ишо и в петлю лезут, – вторила ему Широкова.

– Говорю, не желает его господь бог к себе на суд через веревку призывать, – сказал Тимаш. – А может, и фамилия Веревкин ему в этом деле помеха?

– Гляди-ка, глазами заворочал! – обрадованно воскликнула Маня Широкова.

– Вы что же это торопитесь на тот свет, Сидор Савельевич? – нагнулся над ним фельдшер. – Еще успеете.

– У-у, люди-и! – с ненавистью заворочал в орбитах тяжелыми глазами Веревкин. – Сдохнуть и то не дадут!

– Евдокимыч, ты его оштрафуй по крупной, чтобы народ зазря не баламутил, – сказал Тимаш. – А ты, Сидор Савельевич, не так судьбу пытаешь. Попробуй лучше головой в омут.

– Я тебя сейчас оштрафую, – пригрозил Прокофьев.

– Не имеешь такого права, Егор Евдокимович, – нашелся дед Тимаш. – Потому как ты из бани и выпимши, я сам видел, как ты две кружки шарахнул.

– Вот ведь трепло, – проворчал Прокофьев.

Комаринский помог Веревкину подняться, хотел проводить домой, но тот отвел его руку, прислонился спиной к сараю и обвел присутствующих тяжелым мутным взглядом.

– Чего слетелись, как воронье? – с трудом ворочая языком, хрипло произнес он. – Падалью запахло?

– Представление окончилось, господа хорошие, – отвесил всем шутливый поклон. Тимаш.

Народ стал расходиться, остались лишь фельдшер, милиционер и Тимаш.

– Придется акт составить, – глядя на Комаринского, нерешительно проговорил Прокофьев.

– Веревка, что ли, оборвалась? – уже более осмысленно взглянул на милиционера начальник станции.

– Скажи спасибо Ванятке Широкову, – ответил Егор Евдокимович. – Это он тебя из петли вынул.

– В окошко увидел, как ты ногами дрыгаешь, – ввернул дед Тимаш.

– Живой я, – проговорил Веревкин. – Зачем акт?

– На евонную женку и составляй, – сказал Тимаш. – Энто она, стерьва, его до такой жизни довела.

Евдокия стояла в стороне от всех и покусывала ровными белыми зубами зеленый стебелек тимофеевки.

– Чего это я? – будто очнувшись, сказал Веревкин и перевел взгляд на стоявшую на прежнем месте жену. – Глупость все это, абсурд. Затмение… – Он взглянул на Прокофьева: – Можешь так и записать в своем акте о несостоявшемся самоубийстве.

– Сидор Савельевич, ведь ты, коза тебя дери, считай, побывал на том свете… – подошел к нему поближе неугомонный Тимаш. – Скажи, христа ради, как оно там? Открылось что такое тебе? Было какое видение? Может, Петра-ключника у врат рая видел? Али этих тварей хвостатых – упырей, сарданапалов, чертей? Какие они хучь из себя-то?

– На тебя, старого дурака, смахивают, – криво усмехнувшись, сказал Веревкин и, волоча непослушные ноги; пошел к дому. Евдокия двинулась следом.

– Чё это он на меня вскинулся? – удивленно взглянул на Комаринского и Прокофьева Тимаш. – Богомаз Прошка из Климова толковал, что я смахиваю на самого спасителя, Андрей Иванович Абросимов свидетель, предлагал с меня на рождество икону для хотьковской церкви писать… Да я отказался.

– Что же так? – поинтересовался Комаринский.

– Хучь я и не считаю себя великим грешником, но и праведником никогда не был, – солидно заметил Тимаш.

– Из-за Евдокии небось? – ни к кому не обращаясь, произнес Прокофьев.

– Дунька-то с капитаном Кашкелем с воинской базы водит шуры-муры, – хихикнул Тимаш.

– Ты видел? – строго поглядел на него милиционер.

– Люди говорят, – уклончиво ответил дед.

– Мне такой факт неизвестен, – сказал Егор Евдокимович.

– Скажи, Егор, наказуемо по советскому закону, ежели женка мужу изменяет? – спросил Тимаш.

– А если муж жене? – усмехнулся Комаринский.

– Мужика это не касаемо, – заметил Тимаш. – У мужчины другая конституция, он детей не рожает.

– Не знаю я такого закона, – подумав, сказал Прокофьев.

– Что же получается? Раньше за прелюбодейство церковь накладывала епитимью на блудниц, а теперича что? Нет на них никакой управы? Вот ревнивые мужики и лезуть в петлю.

– Уже вечер, а парит… – вытирая пот с лица, сказал Прокофьев.

– Холодненького пивка бы, – вздохнул Комаринский.

– Надоть идти на поклон к Якову Ильичу, – оживился дед Тимаш. – У него в подвале со льдом завсегда для начальства припасено несколько ящиков.

– Чай тоже хорошо, – нерешительно ввернул Прокофьев.

– Сравнил! – возразил Тимаш. – Чай или холодное пиво? После бани-то?

– Оно, конечно, пива холодненького бы неплохо… – сдался Прокофьев.

– А на поминках Веревкина я еще погуляю, – болтал Тимаш, поспешая за ними. – Кто два раза в петлю совался, тот уже не жилец на белом свете. Попомните мое слово, не в этом, так в будущем году отдаст он богу душу. Только не через веревку. Тута ему путь на тот свет заказан.

– Должен знать, дед, бог душу самоубийц в райские кущи не принимает, – сказал Комаринский. – И хоронят их, как известно, за оградой кладбища.

– Говоришь, ящики с пивом он льдом обкладывает? – спросил Прокофьев. Ему про убийц и самоубийц было совсем неинтересно разговаривать.

– Я сам ему на лошади лед по весне с Лысухи возил, – сказал Тимаш.

– А у меня и порошок для Супроновича есть от печени. – Фельдшер достал из кармана белый конвертик и, приблизив к близоруким глазам – очков он не носил, – прочитал: «Пирамидон».

– Это же от головной боли, – заметил Тимаш.

– Хорошее лекарство от всех болезней помогает, – весомо ответил Комаринский и бережно положил конвертик в карман.

Бор был разреженный, солнечные лучи били из гущи ветвей в глаза, желтые полосы ложились под ноги, заставляя мох изумрудно сиять, а прошлогодние листья золотисто вспыхивать. Над вершинами сосен плыли не загораживающие солнце легкие облака, серебристо поблескивали на нижних ветвях тонкие колеблющиеся паутинки. Разомлевшие от зноя птицы примолкли.

– Два! – весело выкрикивал Павел, то и дело нагибаясь за грибами. – Один! Ой, сразу четыре!

Дмитрий Андреевич невольно изменял маршрут, чтобы быть ближе к сыну.

На дне корзинки перекатывалось с десяток белых грибов.

– Ты что, их сквозь землю видишь? – с ноткой зависти сказал он, поравнявшись с сыном и заглядывая в корзинку. – Ишь сколько наковырял!

– На гриб наступишь! – предупредил Павел и, нагнувшись, ловко срезал перочинным ножом крепенький боровичок. Стрельнул серыми глазами туда-сюда и срезал еще два крошечных гриба под ногами отца.

• Предыдущая
• 75/147
• Следующая