Палач - Вальд Виктор - Страница 22
- Предыдущая
- 22/24
- Следующая
Огонь вскоре потух. Дым, уходящий в отверстие в соломенной крыше, осел на короткое время, охраняя тепло очага. В углу сердито запищала огромная старая крыса, недовольно рассматривая непрошеного соседа.
А тому даже ничего не снилось. Под действием выпитого снадобья он провалился в оглушительно тишайшую и непроглядно черную яму, в которой не смеет пошевелиться даже душа. И оттого она не воспользовалась беспамятством человека и не стала терзать его воспоминаниями и видениями.
Не помешала ему и старая крыса, которая со всем своим выводком прошмыгнула по краю лежанки и надолго застыла, наблюдая угасающие огоньки никогда не видимого ею огня.
И даже стук в дверь не стал помехой для глубокого сна.
Впрочем, стук был тихим и поспешным.
И лишь под вечер три естественных желания заставили палача пошевелиться и открыть глаза. Прежде всего мужчина почувствовал нестерпимую жажду. Горло просто сжималось от сухости, затрудняя дыхание. И при этом низ живота требовал освободить его от горячей жидкости. А кроме этих настойчивых позывов, давал знать о себе пустой уже третий день желудок.
На коротком вечернем привале добрая дочь бюргермейстера передала ему со стражником ломоть пшеничного хлеба и даже небольшую колбаску. Но стражник, заметив, как господин «Эй», сев у сосны, закрыл глаза, не пожелал его беспокоить и положил пищу в двух шагах от него. Уже когда тронулись в путь, стражник громко окликнул попутчика. И тот сразу встал и пошел за повозкой, едва не наступив ногой на пищу. Она, конечно же, досталась чуть замешкавшемуся стражнику.
Подчиняясь настойчивым желаниям, мужчина встал, укутался в плащ и, допив то немногое, что осталось в котелке, с пустой посудиной в руках перешагнул через порог. Он сразу же заметил на высокой ступеньке горшочек, горловина которого была накрыта полотном, и то немногое, что осталось от хлеба, расклеванного птицами.
Мужчина счастливо улыбнулся. Он первым делом занес в дом горшочек и остатки хлеба. Потом помочился и принес из ручья воды. Если бы в очаге еще пылал огонь, он чувствовал бы себя счастливым. Но пламя давно угасло, не оставив даже мелких угольков. К тому же все с таким трудом поколотые дрова сгорели. Значит, нужно было как можно плотнее укутаться в плащ.
Но перед этим он уселся за стол и попытался развязать полотно, закрывающее широкую горловину горшочка. После нескольких попыток он заскрежетал зубами и разрезал его ножом. В горшочке оказалась слипшаяся овсяная каша. Она, без сомнения, хороша свежая, когда в ней есть достаточно воды. Тогда ее очень удобно черпать ломтиками хлеба, а потом обсасывать их. Но от неожиданного угощения остались лишь крошки, а ими никак не зачерпнуть кашу.
Собрав в несколько щипков остатки хлеба, мужчина долго и с наслаждением держал их во рту, неспешно пережевывая. Но голодный желудок, быстро втянув в себя это наслаждение, настойчиво требовал добавки.
Проглотив половину содержимого горшка, мужчина тяжело вздохнул. Неизвестно, что принесет день завтрашний. Поэтому он накрыл горшок тяжелым камнем, снятым с очага, и, укутавшись с головой плащом, улегся на лежанку.
Холодная каша дивным образом разогрела живот и приятным теплом разошлась по телу. Хорошо было бы сразу заснуть. Тогда бы время прошло быстро и приблизило выздоровление. Но сон, державшийся весь день, не спешил возвращаться. Кроме того, противно ныли кости израненной руки, а разбухшие мышцы тряслись от каждого толчка крови.
Сколько же он покалечил и отсек чужих рук! Какую дикую боль испытывали другие! Но эта мысль даже не задержалась в его голове. Собственная боль и страх перед завтрашним днем властвовали над телом палача. И чтобы как-то приглушить эти чувства, мужчина мысленно вернулся к тому, что считал сейчас полезным. А полезным было воспоминание о тяжелых уроках мэтра Гальчини. Правда, они не желали выстраиваться в нужном ему порядке. Они вели его мозг по лабиринтам памяти только им понятным путем.
Да, раненый желал мысленно оказаться в подземелье Правды.
Но никак не в первые дни. Ему опять стало страшно от холодного взгляда епископа, в глазах которого застыла смерть, а потом он содрогнулся от пронизывающего душу взгляда палача.
…От взгляда этих глаз он рванулся, но крепкие цепи только насмешливо и голодно лязгнули. Епископ тихо рассмеялся и исчез. А над ним опять нависло лицо этого страшного человека. Он долго смотрел на своего узника, а потом тихо заговорил:
– Я – мэтр Гальчини. Все те годы, что ты будешь рядом со мной, так меня и называй. Не палачом и никак иначе. Через девять лет и шесть месяцев за мной придет смерть. Но за это время ты узнаешь и научишься всему, что знаю и умею я. Спросишь, почему именно ты? Я отвечу. Отвечу в последний день своей жизни. Если захочу или если это будет нужно. А может, ты и не спросишь. Поймешь сам. Я не спрашиваю твоего желания. У тебя нет выбора. Завтра в полдень на рыночной площади я должен был прибить гвоздями твой фаллос и его мешочек к деревянному помосту и дать тебе в руки нож. Так наказываются насильники и прелюбодеи. Ведь тебя схватили, когда ты уже надругался над телом девчушки. Ее отец утверждает, что ты наемник и это уже твое второе насилие над его дочерью. Зачем в твои руки я должен был дать нож, ты догадываешься. Тебя сейчас обласкала удача. Другого раза не будет. Но обласкала ли? Это мучительный вопрос. Сейчас молись. Молись, как умеешь…
Его не освободили от цепей. Его не кормили и не давали пить. Ему запрещали опускать голову и закрывать глаза. Он должен был впитывать в себя ужас, впиваясь в происходящее взглядом и не пропуская мельчайших подробностей.
После пытки очередного несчастного мэтр Гальчини подходил к своему ученику и долго расспрашивал, что он видел и в какой последовательности. За каждую ошибку или пропуск учитель тут же наказывал бычьей плетью. Особенно жестокие удары ученик получал, когда крепко сжимал веки. Даже ему, наемнику, убившему многих людей, не хватало сил непрерывно наблюдать за тем, как мужчину, подвешенного за ноги, медленно распиливали от паха до головы двуручной пилой.
Потом пришло время, и глаза закрылись сами по себе. Сознание покинуло его.
Но то было давно. В эту ночь, оказавшись в доме умершего палача, бывший ученик мэтра Гальчини скрежетал зубами, пытаясь направить память в нужное ему русло. Но память издевалась над ним, выдавая то, что было угодно ей.
И вот ученик стоит по другую сторону стола и смотрит, как учитель терзает мальчишку, орудуя блестящими инструментами. Мальчишка орет так, что густеет воздух. Он то призывает Бога, то проклинает всех именем сатаны. Это все, что он может. Он крепко привязан к столу. А мэтр Гальчини только улыбается и указывает ученику, какой инструмент ему подать. И когда все закончилось, учитель хлопает по плечу своего помощника и, довольный собою, говорит:
– Ты должен знать о боли абсолютно все. Боль убивает и боль излечивает. Через месяц мальчишка будет ходить. Через полгода он будет убегать от огородных сторожей. Но боль, испытанную им дважды, он будет помнить всегда. И ту, когда свалился с дерева. И ту, которую причинил ему я. Боль, ломающая кости, и боль, лечащая их. Когда-нибудь лекари будут часто повторять себе: я дарю человеку боль, которая его излечит.
Но боль способна не только лечить, но и учить. И память холодным дождем вернула ученику Гальчини уроки, которые тот желал вспомнить. И желал, и внутренне содрогался, надеясь взять из воспоминаний только полезное. Но все пришлось пережить заново.
Вот он сидит в конце большого стола, а мэтр Гальчини все крепит и крепит на его дубовые доски восковые свечи. Уже светло, как в солнечный день. В тот, который разливается за стенами мрачного подземелья и который не доступен ему. Ведь мэтр сказал, что первые три года он не выйдет за дверь, на каменные ступени, ведущие к солнцу.
И вот между свечей легла рука. Вернее, то, что от нее осталось. Кости от плеча до закрученных ногтей.
– Смотри. Внимательно смотри, – необычно ласково начал учитель. – Все, что создано человеком, создано его рукой. Рука строит города и корабли, кует железо и шьет одежду, играет на музыкальных инструментах и подносит пищу ко рту. Рука – орудие огромной силы и в то же время нежнейшей чувствительности. Она рубит топором и играет на флейте. Она действует, знает и может говорить. Одно прикосновение пальца дает даже слепому возможность отличить железо от дерева, ткань от воды. Такой ее создал Господь. Я трепещу перед Творцом, ибо он сделал людей такими совершенными. «Славлю Тебя, потому что я дивно устроен… Ибо ты устроил внутренности мои и соткал меня в чреве матери моей. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был в глубине утробы». Так сказано в Псалме. Каждая косточка, мышца, сухожилия и сосуды, в которых бурлит кровь, удивительны и божественно прекрасны. И все на своем месте, и все полезно человеку. Вот посмотри на эту кисть. В ней двадцать семь костей, сочлененных разными суставами. И каждая из этих косточек имеет свою собственную форму. За свою жизнь человек столько раз сжимает и разжимает руку, что любое самое крепкое железо уже давно перетерлось бы в пыль. А кости человеческие верно служат ему до того дня, пока Господь не вернет их себе. Так сколько костей в твоей кисти?
- Предыдущая
- 22/24
- Следующая
