Красное небо - Козлов Вильям Федорович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/40
• Следующая

Лето незаметно переходило в осень, больше стало пасмурных дождливых дней, но все равно было тепло. Лес стал красивым, пестрым. И взрослые и ребятишки, которые остались в поселке, каждый день ходили в лес по грибы. Из ягод поспела брусника, гоноболь, или, как здесь ее называли, пьяная ягода.

В начале сентября в поселок пришла воинская часть и капитально расположилась. Бойцы рвзбили палатки в ближнем лесу, замаскировали машины, технику. Командиры расселились и домах. Пожаловали трое и к Ратмиру, но, узнав, что он хозяйствует тут один, ушли, хотя им дом и понравился. Дело в том, что бойцам и командирам пока выдавали сухой паек и им нужно было готовить, а Ратмир и сам-то дома не питался, разве что чай вечером вскипятит. Тетя Глаша, мать Пашки, раз его усадила обедать, другой, а потом он сам отдал ей свои продуктовые карточки и стал приходить каждый день. Вместе с Пашкой они накопали в дядином огороде два мешка картошки и привезли на тачке в дом Тарасовых. Они накопали бы и еще, но картошки больше не было: ее еще с начала августа подкапывали постояльцы, сам Ратмир, так что к сбору урожая картошки кот наплакал!

Впрочем, ребята так были заняты своими делами, что иной раз забывали даже про еду, хотя чувство голода почти никогда их не покидало: с жидкого супа с перловкой или пшенкой разве сыт будешь? Мяса уже давно на стол не подавалось, разве что от военных перепадет банка тушенки, так ее тетя Глаша растягивала на неделю. Ешь суп, в тарелке плавают жирные блестки и паутинки разваренного мяса, но зато до чего приятный запах! А вареная картошка с тушенкой?

Когда ели суп и картошку, приправленные мясными консервами, жизнь начинала казаться прекрасной, а уж если доставалось по кусочку колбасы, то это считалось праздником. Не верилось, что совсем недавно продавали круглое вафельное мороженое, ириски, французские булочки, шоколад. К чаю тетя Глаша на газете щипцами откалывала от серого остроугольного куска сахара маленькие дольки и выдавала своему семейству, в которое теперь влился и Ратмир.

Семейство состояло из самой тети Глаши, Пашки, младшего его брата — Сережки и малолетней сестры Катюши. Пашкиного отца в первые дни войны призвали в армию.

Дядя Ефим прислал письмо. Мастерская его находилась в Ярославле, там тоже бомбят, убило одного из лучших его портных… От семьи пока известий не имеет, но уверен, что им там живется не плохо, немец до Кунгура не долетает. Если есть письма от тети Мани, то их нужно сразу ему переслать по адресу полевой почты. Интересовался дядя и домом, хозяйством, спрашивал и про поросенка, которого украли. Он об этом еще не знал. Дядя просил Серафиму, чтобы сразу, как получит письмо, обстоятельно ответила. И еще рекомендовал вместо выбитых бомбежкой стекол вставлять фанеру, она есть на чердаке, а стекла вставлять не стоит, потому как снова могут вылететь…

Ратмир понимал, что нужно ответить дяде, но письмо было адресовано Серафиме, а потом, от тети Мани не было никаких вестей. Так что ничего приятного дяде сообщить он не мог. Серафима один раз в поселок наведалась, принесла пол-литровую банку меду, десяток яиц и буханку испеченного на поду хлеба с прилипшими к корочке капустными листьями. И два печеных леща. Горбунья опять звала его в Макарьево, говорила, что там тихо и ее родственница — она хорошая женщина — примет Ратмира как родного.

Ратмир пообещал как-нибудь туда наведаться, а сейчас недосуг, да и в поселке стало потише.

Ратмир очень обрадовался ее подаркам. Отрезав от буханки по громадному куску и густо намазав хлеб тягучим душистым медом, они с Пашкой тут же подзакусили. Сначала им показалось, что запросто умнут всю буханку с медом, но, съев по куску, призадумались: стоит ли по второму намазывать?..

Взяли и все отнесли тете Глаше, у которой глаза полезли на лоб от одного вида такого богатства.

— Украли? — между тем сурово спросила она.

— В улей к пчелам залезли и меду наскребли, — ухмыльнулся Пашка. Губы его были липкими, синие глаза довольно блестели.

— У нас тут и пчел никто не держит, — вздохнула тетя Глаша. — Липовый, деревенский…

Ратмир рассказал про приезд тетки Серафимы, и тетя Глаша успокоилась. Глаза у нее голубые. И только в гневе темнели. Нрав у Пашкиной матери был крутой, но, вспылив, она быстро отходила. Пашка прекрасно изучил характер матери: никогда не спорил с ней и старался поскорее уйти с глаз подальше, если мать начинала гневаться.

Восьмилетний Сережка уродился темноволосым, хотя у всех остальных волосы были русые. Сережа был молчаливым мальчиком, он любил одиночество и ковырялся часами в огороде, строя из палочек на песке избушку на курьих ножках.

Самой веселой и смешливой в доме была Катя. Волосы у нее густые, вьющиеся, как у Пашки, с бронзовым отливом, а хитроватые глаза — ярко-синие, как полевые васильки. Смех у девочки был тонкий, серебристый, когда Катька засмеется — будто колокольчик зазвенит. Она одна не любила играть, все время приставала к Пашке и Ратмиру, чтобы они ее взяли с собой в лес. Хитрая девчонка догадывалась, что у них какая-то тайна, и умирала от желания узнать ее. Но Пашка был так же суров с младшими, как мать с ним: Катьку, если она слишком надоедала, шлепал ладонью по крепкому задику и грозил достать узкий отцовский ремень, который, как предполагал Ратмир, не один раз прохаживался и по его спине…

В свои пять лет Катька была довольно рослой и независимой. Щуря на брата васильковые глаза, она надувала припухлые губы и, растягивая слова, говорила:

— Только, Шалый, посмей… До меня даже папа пальцем не дотрагивался!

— Я не пальцем, а ремнем, — улыбался Пашка. На большеглазую обиженную девчонку нельзя было без смеха смотреть.

Катька сразу улавливала перемену в настроении брата, бросалась к нему на шею, целовала куда придется и слезно умоляла:

— Пашенька, ну хороший, золотой, возьмите меня в лес? Я буду слушаться вас! И ничего маме не скажу… Ну возьмите, а?

Пашка с нарочитой недовольной миной высвобождался из ее объятий и грубовато советовал:

— Че ты лезешь к мальчишкам? Мы тебе пара, да? У нас свои дела — у тебя свои. Вали, патлатая, к подружкам и играй в куклы… Или помоги Сереге ведьмин дом построить, видишь, мается парень?..

— Я знаю, у тебя есть наган, — понизив голос, заявила Катька. — Не возьмешь — скажу мамане!

— Наган! — метнув взгляд на Ратмира, хмыкнул Пашка. — Игрушечный пугач, дурочка. Из него воробья не убьешь!

— Родя, скажи ему, чтобы взял меня в лес? — заглядывала в глаза Ратмиру девочка. — Я посмотрю, как вы палите.

Ратмир пожимал плечами и отворачивался: будь его воля, он взял бы Катьку. Пусть хоть она бы посмотрела, как он всаживает пулю за пулей точно в цель, а Пашка, случается, мажет из своего парабеллума. Когда промахнется, недовольно сдвинет свои густые брови вместе и начинает вертеть в руках, придирчиво рассматривать парабеллум, будто оружие виновато. Ратмир как-то предложил ему поменяться, но Пашка не пожелал расставаться с парабеллумом.

— Мы не в лес, а на станцию, — сказал Пашка.

— И я с вами, — заявила Катя.

Втроем они отправились на станцию. Дом Тарасовых находился на краю поселка, сразу за картофельным полем начинался молодой сосняк. Тетя Глаша не ходила прятаться от бомбежки в лес. Сережка тоже не ходил, а Катька иногда с ними спала в землянке. Эта настырная девчонка так и ходила за ними по пятам, со сверстницами она не водилась, может быть потому, что девчонок в Красном Бору мало осталось: все уехали в деревни.

Она взяла Ратмира за руку. И он иногда ловил на себе ее пристальный взгляд. Рука у нее маленькая, пухлая и теплая. Когда Катя вот так пристально взглядывала на него, широко распахнув васильковые глаза, опушенные длинными черными ресницами, она казалась взрослее.

— Родя (она звала его, как Пашка), почему ты идешь и не смотришь под ноги? — спрашивала она.

— А что там, мины? — улыбался он.

— Ты на листья наступаешь… — Она выпустила его руку, нагнулась и подняла красный осиновый лист. — Посмотри, какой он красивый!

• Предыдущая
• 22/40
• Следующая