Витька с Чапаевской улицы - Козлов Вильям Федорович - Страница 38

• Предыдущая
• 38/73
• Следующая

Можно было бы забраться на высокое дерево и оттуда посмотреть, но Гошка свой бинокль оставил в лесу. Еще найдут немцы в рюкзаке бинокль и подумают, что он партизан. Гошка даже ребятам ничего не сказал, просто взял и оставил бинокль под ореховым кустом. Пусть зайцы в него смотрят.

Вытащив из штанов колючку, которую он подхватил во время бегства, Гошка не спеша зашагал по лесу. Башмаки его совсем расползлись, рубаха и штаны в дырках, голова чешется. Последний раз в бане он был до войны. Это сколько? Уже скоро два месяца? Или три? Он уже потерял счет времени. Когда он обедал? Вчера в это время. Да и разве это обед: кусок черствого хлеба и кружка горячего кипятку без сахара! Вспомнив про обед, Гошка пожалел, что нет рядом Сашки Ладонщикова. Этот быстро бы чего-нибудь сообразил. Сашка носом чувствует, где лежит съестное.

— Где-то я видел этого шпингалета… — сквозь сон услышал Гошка. Он открыл глаза и вскочил на ноги: вокруг стояли хмурые небритые люди в военной форме, но без знаков отличия. У некоторых в руках карабины и автоматы. Всего человек пятнадцать — двадцать.

— От немцев тикаешь? — спросил высокий, с рыжеватой закурчавившейся бородой. У него на груди автомат, сбоку на ремне — пистолет. Чувствовалось, что он здесь старший.

— Здравствуйте, Анатолий Васильевич, — сказал Гошка, улыбаясь. В рыжебородом он узнал капитана Никонова, того самого, который взял их на маленькой станции в теплушку.

— Я же говорю, что тебя знаю, — улыбнулся Никонов. — А где твоя компания?

Гошка отряхнул со штанов сухие иголки и землю, поднял пустой рюкзак.

— Даже не слышал, как вы подошли, — сказал он, — Еще девчушка с вами была… Люся, кажется?

— С нами две было.

— Добрались до города? Гошка кивнул.

— Там остались, что ли? — допытывался капитан.

— Погибли они, — сказал Гошка. — Немцы на шоссе расстреляли… Собственными глазами видел. Один я спасся.

— Повезло, — заметил худощавый боец. Он был в галифе, гимнастерке и без сапог.

— Что им ребятишки-то сделали? — сказал пожилой боец с усталым лицом и красными глазами. — Озверел фашист! — Где это было? — спросил Никонов.

— Там… — неопределенно махнул рукой Гошка. — Окружили нас и повели на шоссе.

— Помните, товарищ капитан, утром стреляли? — вспомнил босоногий боец. — И точно, где-то на шоссе.

— Выходит, прочесывают лес…

— У нас три гранаты осталось, товарищ капитан, — сказал босоногий боец. — Рискнем? За детишек-то?

— Фашисты давно уехали, — вмешался Гошка. — Собственными глазами видел.

— Славная эта девочка Люся… — Капитан отвернулся и посмотрел на солнце. — До ночи еще километров десять пройдем. Скорее бы к своим… А там заряжающим пусть ставят к пушке!

— Можно, я с вами? — попросился Гошка.

— Как же ты свою команду-то не сберег? — покачал головой Никонов.

— А где старшина Федорчук? — спросил Гошка. — А другие?

Капитан внимательно посмотрел на него, на скулах заиграли желваки.

— Ты, я гляжу, вострый стал… И глаза у тебя какие-то беспокойные, будто совесть нечиста… Впрочем, оно и понятно, — вздохнул он. — Я тоже чувствую себя в ответе за всех… Федорчук погиб. И Трифонов, и Киселев, и много-много других… До сих пор удивляюсь, как я жив остался.

— Товарищ капитан, слышите? — сказал боец. Издалека донесся гул канонады. Иногда он пропадал, а потом снова возобновлялся.

На худощавом, осунувшемся лице капитана появилась улыбка и тут же исчезла.

— Наконец-то зацепились, — сказал он. — Ох, я неприятная это штука — отступать! Ну ничего, еще будет и на нашей улице праздник!

Бойцы заметно оживились, разом заговорили. Хмурые бородатые лица потеплели.

— Через два дня солдатский борщ будем у своих наворачивать!

— У меня кишка кишке на скрипке серенады поет…

— Братцы, а как там нас, окруженцев, встретят? Читали немецкие листовки? Эти гады пишут, что окруженцев расстреливают.

— Как будто мы виноваты!

— А ты верь фрицам…

Никонов зашагал по жесткому седому мху прямо на гул канонады. Остальные потянулись за ним. Гошка заметил, что некоторые прихрамывают, у других перевязаны руки, головы. Капитан так ничего и не ответил: берут они его с собой или нет?

Гошка решил больше не спрашивать, а идти за бойцами, и все. Последним шел рослый светловолосый боец с забинтованной головой. Сквозь грязную повязку проступала кровь. На плече автомат.

К вечеру канонада стала громче, отчетливее. Тысячи далеких молотов били по тысячам наковален. Над лесом пролетали самолеты. И наши, и немецкие. То и дело завязывались воздушные бои. Трассирующие пули вспарывали вечернее небо. Наблюдать за боем было невозможно: мешали кроны деревьев.

Перед заходом солнца десяток наших бомбардировщиков разгрузился над шоссе. От тяжелых взрывов вздрагивала земля, с деревьев сыпались иголки и сучки.

— Сыпь, ребята! — сказал молодой боец без сапог. — Пусть знают наших!

Над лесом пронеслись «мессершмитты». Наши истребители, прикрывающие бомбардировщики, тотчас вступили в бой. Все перемешалось: разрывы бомб, треск пулеметных очередей, надсадный вой моторов, короткие, отрывистые залпы автоматических пушек. Покружившись в бесконечном хороводе над лесом, самолеты исчезли. Один «мессершмитт», волоча за собой огненный хвост, наискосок перечеркнул небо и взорвался где-то над бором. Краснозвездный ястребок сделал над поверженным врагом широкий круг и улетел, — Видали, как он его? — ликующим голосом произнес светловолосый боец, вслед за которым шел Гошка. И широко улыбнулся мальчишке, отчего его небритое лицо сразу помолодело.

— Кра-асиво упал, — сказал другой боец.

Капитан с пятью бойцами отправился на разведку к шоссе. Остальным было приказано ждать в лесу. Гошка остался с теми, кому было приказано ждать. Гошка не рвался в разведку.

Бойцы улеглись на мох. Это был первый привал с того часа, когда к отряду пристал Буянов. Светловолосый стащил сапоги, размотал почерневшие портянки и стал с интересом разглядывать большие распаренные ступни.

— Жмут? — спросил Гошка, которому вдруг захотелось поговорить с бойцом.

— По сорок — пятьдесят километров в день врезаем, — ответил тот. — Верблюд копыта сносит.

— Скоро будем у своих.

— Кто будет, а кто и не будет, — заметил пожилой боец с красными глазами.

— Как говорится, близок локоть, да не укусишь!

— Почему не укусишь? — насторожился Гошка.

— Ты знаешь, что такое перейти линию фронта? Это когда тебя с двух сторон бьют и в хвост и в гриву.

— И наши?

— Ежели ты командующему телеграмму отстукаешь: так, мол, и так, встречайте непутевого, соскучился по родной маме… В таком разе, может, и с оркестром встретят.

— Не пугай, Федор, — вмешался боец с забинтованной рукой. — Чем такая волчья жизнь, лучше…

— Лучше смерть от своих принять? Нет, я не согласный. Какого лешего две недели сквозь лес продирался? Чтобы от своего брата-солдата пулю в лоб получить?

— Не разводите панику, — сказал другой боец. — Я верю в нашего капитана.

— А что капитан? Заколдованный, что ли? Пуле все одно: батальонный ты или рядовой.

— И самолеты там… где линия фронта, бомбят? — спросил Гошка.

— С утра до вечера гвоздят! — ответил пожилой боец с красными глазами. — Всю передовую, как плугом, перепахали.

— А ночью? — уставился на него Гошка, у которого заныло сердце.

— Ночью ракет понавешают и садят из минометов… Линию фронта перейти — это все равно что на том свете побывать…

— А как же разведчики? — неодобрительно посмотрел на него светловолосый с забинтованной головой. — За ночь по два раза переходят линию фронта.

— Перехо-одят… — протянул красноглазый. — А вот многие ли назад возвращаются? С нашего полка из пятнадцати разведчиков только трое из вражеского тыла вернулись…

Гошка уже не слышал, о чем толковали бойцы: он до мельчайших подробностей вспомнил ту страшную ночь, когда на эшелон налетели немецкие бомбардировщики: свое паническое бегство в полыхающую багровыми вспышками ночь, гнилой запах болотной воды, кваканье лягушек; мертвенный свет ракеты, наверное, казался лунным сиянием… Вот тогда, может быть, впервые в жизни Гошка испытал настоящий панический страх. Страх, заполняющий тебя всего без остатка. Это когда внутри бьется, стучит одна-единственная мысль: спрятаться, выжить… Самому-то себе сейчас можно признаться: Гошка никогда не был таким храбрецом, за которого выдавал себя. Страх всегда жил в нем, только так глубоко прятался, что порой и сам Гошка забывал, что он сидит в нем, как гвоздь в доске.

• Предыдущая
• 38/73
• Следующая