Тропами карибу - Крайслер Лоис - Страница 8

• Предыдущая
• 8/77
• Следующая

На меня накатил приступ клаустрофобии. Желание что-нибудь делать, выбраться из палатки во взаимодействующую среду, иметь перед собой цель, словно какой-то тупой и тяжелый предмет, толкалось мне в грудь. Это была какая – то пустая пора – даже не пора ожидания. Всякое движение, несущее в себе перемены, замерло. Лишь медленно затухал, как в театре, и вновь разгорался свет над Арктикой, серый на протяжении трех – четырех «ночных» часов, потом снова белый. "Прав был греческий философ, сказавший: «Ничто не изменяется», – думала я. Тот уголок мира, куда мы забрались, был замкнут, недвижим, скован стужей. И мы, малые, приверженные переменам создания, как правило, не сознающие постоянного тока перемен, подобных ливневым водопадам, через которые мы проскакиваем незаметно для себя самих, теперь мы осознали свое предназначение и тосковали по переменам.

Эти дни, казалось, подводили итог какому-то завершенному периоду. В течение этого периода, этих недель, прожитых здесь, от меня не требовалось никакого напряжения сил. А впереди (хоть я и не могла этого знать) меня ждала работа почти на грани моих возможностей. К моему удивлению, я не очень – то охотно распрощалась с этим периодом.

В ночь на 23 мая пошел дождь! Вода лилась в палатку и стекала на пол.

Утром Крис откинул клапан палатки. В голубом небе над пестрыми, в бурых пятнах холмами тянулись длинные пряди облаков. Пели птицы, перекликались утки и гуси: «кьюк! кьюк!» и октавой выше, пронзительно: «хи – юуу!»

– Все прилетели на север в полночь, – сказал Крис. – Гуси прилетели с дождем. Еще прилетели какие-то маленькие птички с новыми голосами. Если я не ослышался, и чайки тут.

Мы завтракали при открытых дверях. Мягкий воздух звенел голосами птиц.

Теперь можно было выйти на волю и стать лицом в любую сторону, не думая о ветре. А еще только вчера нужно было выдержать целый бой, чтобы посмотреть на восток! Снег был теплый и рыхлый. А еще только вчера захватить его рукой было так же невозможно, как ущипнуть кусок стали.

К нам пришло чувство благополучия и уверенность в своих силах. Я видела это по глазам Криса, по его поведению. Радость надежды! Наконец – то свободны!

К нам вернулось чувство безопасности. Мы без конца спрашивали друг друга: «А помнишь, как было в это же самое время на прошлой неделе?»

Освобождение свершалось по этапам. Вот некоторые из них. Когда мы впервые смогли проветрить спальные мешки. Впервые искупаться. Впервые зачерпнуть ведро воды. Впервые свободно расстегнуть молнию и выходить, а не выползать из палатки. Самое важное «впервые» для меня – когда я могла сбросить облезающую малицу, надеть вместо нее свою полинявшую голубую поплиновую куртку для лета и содрать с пола грязный коврик изо льда и шерсти.

Это было сделано сегодня. Отныне нам не придется выуживать оленьи волосы из горячего молока.

И еще одно важное «впервые» – когда стало возможным снимать на ночь нижнюю шерстяную рубашку и штаны. Они постоянно сбивались вкривь и вкось в ворохе шерстяных одеял, и я мечтала о гладких простынях, в которых можно кататься чисто вымытым телом. (Простынь, разумеется, у нас еще не было.)

Следующий день ознаменовался ни с чем не сравнимой, совершенно неожиданной переменой в нашей жизни. Крис перенес палатку с рыхлого снегового уступа на гребень косы, где почти не было снега. В следующие два дня он пристроил к палатке веранду. Она состояла из пола, обнесенного брезентовыми стенами; позднее, когда появились комары, была сделана брезентовая крыша.

Однако неповторимость перемены состояла не в переустройстве нашей стоянки, а в изменении ее местоположения. Мы оказались в самом центре колонии гнездующихся лапландских подорожников, и они отнеслись к нам так же, как олени. Не вызывать страха в диком животном – это счастье, почти неведомое современному человеку. «Какие пустяки», – возможно, подумает городской житель. Но это не пустяки. Поживите достаточно долго среди дикой природы и вы почувствуете себя изгоем – все живое будет сторониться вас.

Тень человеческой жестокости покрывает Землю. Незаметно для нас самих она омрачает и наши души.

Подорожники сновали между нами и отскакивали от нас не дальше чем на ярд, когда мы спокойно проходили мимо по своим делам.

А еще они пели. Самки молчали, если не считать душераздирающих криков, которые мы у них исторгали, ненароком ступая на травяную кочку с прилепленным сбоку гнездом. Самцы пели с самых высоких мест, какие можно найти в тундре, а поскольку таких мест немного, они взмывали ввысь и пели на лету, как поют жаворонки.

Обычно самец вспархивает на высоту от пятидесяти до ста, редко до двухсот футов. В высшей точке взлета он распластывает крылья и наклонно скользит к земле, распевая свою песню. На крохотном треугольничке крыльев этот комочек торжествующе-непосредственной жизни планирует с не меньшим искусством и мастерством, чем иной властитель воздушной стихии более крупных калибров.

Планирование заканчивается в двух – трех футах от избранницы, которая трепетно ожидает самца. Обычно она сразу принимает его ухаживания. Но бывает и так, что она не проявляет никаких признаков волнения и в тот момент, когда самец спускается к ней, с безразличным видом вспархивает и улетает.

Песня подорожника, очень быстрая и сложная, напоминает трели жаворонка и звучит как дуэт. А иной раз так оно и есть на самом деле. Почти всегда в теплое время дня над тундрой можно увидеть пару подорожников, забирающихся ввысь, чтобы потом заскользить к земле. Спускаясь, они вторят друг другу.

Сколько мгновений чистого наслаждения для человека, когда птица пролетает мимо в каких – нибудь шести футах и ее песня, еще более прекрасная вблизи, звучит на уровне вашего уха! Если восточный ветер относит певца к заснеженной пустыне озера, он быстро снижается и, поскольку спуск испорчен, не поет. Зато всякий раз, когда подорожник поет, он дарит вас свежим ощущением радости и довольства.

Самец из той пары, что гнездилась за нашей палаткой, был самой богатой птицей на косе: он мог петь с высоты палатки и веранды. Ветер сбивал его с верхушки шеста на перекладину, но он пел. Ветер ершил на нем мягкие перышки, но он пел. Он сидел на вершине палатки, в восьми футах от меня; я жарила оладьи на веранде, а он пел.

Крис смастерил стол для примуса, и теперь я стряпала стоя, а не на корточках. У нас появилась даже банная скамья. Купались мы на солнце на веранде, защищавшей нас от ветра: становились в пустую банку из-под горючего и обильно поливались теплой водой из другой, стоявшей на скамье.

Ходить к колодцу на озеро больше было нельзя: у берегов стояла вода, лед подтаивал. Зато за косой бурлил, разливался по тундре ручей, его постоянное русло в лощине еще не оттаяло.

Полярная весна – это стремительный поток событий, который несет тебя, как река на перекате. Зеленые колоски трав уже созрели и покрылись желтой пеной тычинок. С больших верб, стоящих особняком на коротком, длиной с палец, «стволе», сошел темно-розовый цвет. На другой день после нашего освобождения мы увидели паука. Спаривались немногочисленные мухи. Комаров пока еще не было.

– Сейчас в Арктике как в раю до грехопадения, – сказал Крис. – Пора между холодами и комарами.

У подорожников дела быстро подвигались вперед. Сегодня – ямка в боку травяной кочки, завтра – подстилка из белых перьев, скорее всего куропаточьих, послезавтра – яичко. Пять яичек – и самка уже высиживает птенцов. Теперь у подорожников появился новый крик. При нашем приближении к гнезду самец издавал бесконечно печальный, как у флейты, звук предупреждение самке: «тсит-пиир!»

Мы старались ступать с осторожностью. Надо слышать горестный крик самки, когда наступаешь на кочку, прикрывающую ее гнездо! Близлежащие гнезда мы отметили колышками. Но что наши ноги – горшие беды угрожали им! Вдоль берега, между палаткой и озером, тянулась проложенная песцами тропа. По ней ходила ласка. Встав на задние лапы, она пристально рассматривала нас. Мы замирали. У нее были оттопыренные уши и темная мордочка, на которой едва угадывались такие же темные глаза. С брюшка она была лимонно – желтого цвета, такого невероятно красивого меха я еще никогда не видела. Что-то от фиоритуры, от музыкальной трели было в том, как она прыгала вперед и вперед своим мягко изогнутым телом, неизменно напоминая мне какой-то нотный знак. В нору суслика и обратно – прыг – скок! Затем короткая стойка и опять взгляд в нашу сторону. Хотя бойцы из подорожников никудышные, они все же время от времени собирались стаей и стращали ласку.

• Предыдущая
• 8/77
• Следующая