Коронованная распутница - Арсеньева Елена - Страница 23
- Предыдущая
- 23/44
- Следующая
Какое там милосердие!.. Разделавшись с тремя патриархами, на помощь которых он надеялся в уговорах жены (все трое оказались в преображенских тюрьмах), и раздав оплеухи родственникам, он вплотную приступил к жене. Царевна Наталья, сестра Петра, забрала царевича Алексея и увезла в Преображенское. Петр намеревался казнить Евдокию, и царевна не хотела, чтобы племянник видел эту расправу.
Слухи о предстоящем убийстве царицы дошли до Лефорта. Он полетел во дворец и никогда еще не был столь убедителен и красноречив, как в этот день. Ему удалось убедить Петра, что Евдокию следует непременно оставить в живых. Постричь, сослать, но не убивать! Иначе виноватить будут Анну, убеждал Лефорт. А если государь хочет видеть ее рядом с собой на престоле, то надобно заботиться о ее добром имени.
Сказать Петру о том, что Анна когда-нибудь станет его женой, значило погладить его по шерстке. Огромный, сильный, умный мужчина резко глупел, когда речь заходила о его возлюбленной. Взглянув в его повлажневшие от любви глаза, Лефорт поблагодарил Бога за то, что эта авантюристка не успела до такой степени завладеть его собственным сердцем.
Спустя несколько дней после этого разговора Евдокию в простом крытом возке в сопровождении двух солдат-преображенцев увезли в Покровский девичий монастырь в Суздале, где и постригли под именем Елены. Бывшей царице не было дано ни гроша на содержание, поэтому ей пришлось обратиться с униженным письмом к родне, которая в последнее время обеднела да обнищала: «Хоть я вам и прискушна, да что же делать, покамест жива, пожалуйста, поите, да кормите, да одевайте меня, нищую!» Единственной утехой в монастырской тиши для Евдокии было слать проклятия своим гонителям, первыми среди которых она считала Анну Монс и Лефорта. Она не знала, что Франц Яковлевич, по сути дела, спас ей жизнь, а если бы даже и знала, то вряд ли была бы ему за это признательна, ибо теперь у нее началась не жизнь, а медленное умирание.
А между тем по Москве ходили неумолчные слухи о любовнице государя.
– Относил я венгерскую шубу к девице Анне Монсовой, – говорил немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой. – Видел в спальне ее кровать, а занавески на ней золотые…
– Это не ту кровать ты видел, – прервала аптекарша. – А вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь; здесь-то он и опочивает…
Неудобьсказуемые подробности об этой связи передавались даже в тюрьмах!
– Какой он государь? – распинался колодник Ванька в казенке Преображенского приказа одному из своих товарищей по несчастью. – Какой он государь! Басурман! В среду и пятницу ест мясо и лягушек, царицу свою сослал в ссылку и живет с иноземкою Анною Монсовой…
Как ни спешил Петр устроить свадьбу с Анной, он все-таки сообразил, что надобно выждать какое-то время, дабы утихомирился народишко. Чтобы это время скорей проходило и чтобы проходило оно веселей, чтобы избавиться от тягостных мыслей об участи Евдокии и угрызений совести, которые порою начинали его донимать, русский государь ударился в такой разврат и пьянство, что содрогнулась даже Москва, свято следовавшая словам Мономаха: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти». Как раз в это время умер патриарх Адриан, ярый противник всех Петровых новшеств, и царь немедля упразднил патриаршество вообще, на радостях собрав «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор». Во главе, наряженный в патриаршие ризы, был поставлен вернейший собутыльник Никита Зотов. Все должны были явиться на «собор» в самых что ни на есть шутовских маскарадных костюмах. Этот обычай, этот «собор», просуществовал чуть ли не четверть века, до смерти Петра!
Неведомо, сколь далеко зашел бы Петр в пьяном буйстве, да вдруг, нежданно-негаданно, сбылось одно из проклятий несчастной Евдокии.
Умер Лефорт.
Катерина несколько мгновений стояла, оцепенев. Зрелище смерти не было для нее в диковину. Войны, которые она прошла в солдатском строю, рядом с теми мужчинами, которым принадлежала… Многочисленные казни, которые ей приводилось видеть… Однажды она застрелила из пистоли вражеского солдата, который невзначай подобрался слишком близко к шатру Меншикова… Но там была война, там были враги, а это…
«А это тоже был враг», – твердо сказала она себе. Иоганн спас ее не из жалости, а только повинуясь жажде выгоды и наживы. Он надеялся, что получит от Катерины больше, чем от того человека, который заставил его написать письмо Виллиму и послал убить ее. И снова мысль о том, что за спиной Иоганна таится какой-то неведомый могущественный, хитрый, опасный – опасный прежде всего тем, что все вершит втайне! – враг, поразила Катерину и на мгновение лишила сил. Но это в самом деле было только одно мгновение. Усилием воли она отогнала страх. Сейчас было не время трястись от ужаса и бессилия – сейчас нужно было думать о спасении.
Она, императрица, находится на какой-то окраине, не представляя, как добраться до дому. У нее нет денег, чтобы нанять провожатого. При этом она должна хранить в тайне свое имя, если не хочет позора. Любой встречный мужик может в уплату потребовать от нее того же, чего потребовал Иоганн, а получив свое или взяв силой, просто придушить, чтобы не подняла шум. Значит, надо рассчитывать только на себя.
При этой мысли сжалось сердце. Катерина никогда в жизни не оставалась одна! Непременно находился рядом какой-то мужчина, который брал на себя заботу о ней! Она недолюбливала женщин – по сути дела, Анна Крамер была единственной, кому она доверяла, но Анны рядом нет, неведомо вообще, жива ли она! На себя. Рассчитывать стоит только на себя.
Прежде всего нужно узнать, где она находится. Сумерки сгустились, да еще туман…
Пришла страшная мысль, что Петр уже вернулся во дворец и теперь ищет ее. Пришла и другая страшная мысль – о том, что, прежде чем вернуться во дворец, он убил Виллима…
Нет-нет, убивать его не за что, потому что Виллим один. Катерина сделала все, что могла, чтобы спасти его, исчезла, теперь надо продолжать думать и заботиться о собственном спасении.
Она даже не заметила, что уже не стоит на месте, а идет. Причем направление, куда двигаться, она выбрала не рассудком, а бессознательно, тем подспудным чувством, которое живет в каждом живом существе и подсказывает ему поведение в миг смертельной опасности. Удача сопутствует тем, кто умеет повиноваться этому ощущению, верить в его подсказку. Ведь это – воля к жизни, зов ее…
Катерина повыше подняла юбку и пошла быстро как могла. Постепенно она поняла, почему навстречу не попадается ни одной живой души. Это была не собственно улочка, а некий проулок, проложенный между задними дворами нескольких домов. Этими задворками выгоняли и вели на ближние луга скотину. Государевым указом было запрещено водить стада по улицам, чтобы не вязли прохожие и экипажи в коровьих лепешках. Нужно пройти этот проулок, и, может быть, она окажется на улице, где встретится хоть один человек, который объяснит Катерине, где она находится.
Внезапно до нее долетел какой-то звук.
Катерина замерла. Это был человеческий голос.
– Ну, родимые, тихо, тихо, – добродушно говорил какой-то мужчина. – Застоялись… Да еще чуток подождите, сейчас госпожа воротится!
Катерина насторожилась. Госпожа? Это слово как-то не вязалось с грязной улочкой, с задворками…
Она пошла как можно тише, стараясь жаться к забору, где было посуше, чтобы грязь не чавкала под ногами и не выдала ее присутствия. Забор внезапно кончился, Катерина оказалась на перекрестке двух довольно широких улиц и тут же увидела маленькую карету, стоявшую близ высокого забора.
Выглядела она очень просто, однако две лошади, в нее впряженные, были очень хороши. Катерина любила лошадей и знала в них толк. У нее был наметанный взгляд. Она сразу поняла, что это не одры, какие тащат наемные повозки (на таких одрах они с Анной Крамер еще недавно тайно добирались до проклятого старухиного дома), а ухоженные лошади из какой-то барской конюшни…
Катерина прокралась поближе к карете и вдруг заметила, что дверка чуть приоткрыта. У нее сильно застучало сердце.
- Предыдущая
- 23/44
- Следующая
