Тимошкина марсельеза - Карпенко Галина Владимировна - Страница 23

• Предыдущая
• 23/35
• Следующая

Репкин сконфузился.

— Берите, берите, — настаивал Луначарский. — Я прошу. (Его пенсне опять закачалось на шнурке.) Всё время слетает, вот беда! — сказал Анатолий Васильевич. — Вы любите танцевать?

— Приходилось, — сознался Репкин.

— Прекрасно! Вы заколете эту булавку в свой галстук. Будет у вас, будет красивый галстук. Не верите? А я знаю, что будет. И Новый год будете встречать с цветами, с шампанским! И будут балы! — Анатолий Васильевич помешал в стакане остывший чай, в котором не разошлась ещё серая таблетка сахарина. — Вы пойдёте на бал…

Репкин улыбался.

— Придумаете тоже, Анатолий Васильевич!

— Пойдёте на бал… — Луначарский говорил уже серьёзно. — Вы вспомните холодный Петроград, зажигалки, мигалки. Прекрасный тысяча девятьсот семнадцатый год. И меня… Вспомните? — спросил Анатолий Васильевич.

Репкин принял подарок. Он пожелал народному комиссару счастья, здоровья и отправился в порт, где его ждали на крейсере дружки-товарищи.

Репкин бывает на крейсере редко.

— Как ты там управляешься, на суше? — спрашивает боцман, с которым Репкин ходил в кругосветку.

— Сам не знаю, — отвечает Репкин.

— Похудел, — говорят ребята, — забыл нас…

— Не забыл, а дел невпроворот! — оправдывается Репкин. — Тут сам себя скоро забудешь! — И Репкин рассказывает про свои обязанности на суше: — Я у народного комиссара теперь в помощниках. Для революции культура требуется. Анатолий Васильевич, народный комиссар по культуре, удивительный человек. Знает решительно всё.

— Так уж и всё? — сомневается боцман.

— Решительно, — подтверждает Репкин. — Про что его ни спроси: про книги, про Маркса, про музыку…

— Скажи пожалуйста! А зачем нужна революции музыка? — И боцман подмигивает. — Мне ребята рассказывали: ты насчёт музыки в порту речь произнёс.

— Произнёс, — отвечает Репкин. — Знаешь, кто такой Бородин?

— Бородин? — переспрашивает боцман.

— Бородин Александр Порфирьевич.

Боцман морщит лоб:

— Что-то запамятовал.

— «Запамятовал»! — смеётся Репкин. — Я вот тоже никакого понятия не имел. А Бородин был великий музыкант. Вот ты говоришь: зачем нужна музыка? Я живу на квартире у профессора Гнедина. Товарищу Гнедину семьдесят лет. Он намедни давал концерт. Ленин Владимир Ильич присутствовал. Слушал Бетховена. Бетховен-то когда жил? А тоже сочувствовал революции. А ты — для чего нужна музыка?

Сошлись стрелки часов. Вахтенный отбивает склянки.

С Новым годом! С новым счастьем!

Боцман, подняв кружку, чокается с Репкиным:

— Будь здоров, браток, давай защищай музыку!

Время тяжёлое, но традиции соблюдались. В Петрограде встречали Новый год.

В новогоднюю ночь Алексею Лаврентьевичу Гнедину нездоровилось. Он не пошёл к друзьям, которые приглашали его.

В квартире Гнединых часто звонил телефон. Звонили друзья, передавали сердечные поздравления, справлялись о здоровье. Из консерватории приезжали и тоже поздравили с Новым годом. Но после двенадцати в доме наступила тишина.

Алексей Лаврентьевич попросил чаю. И сияющая Евдокия Фроловна с подносом в руках вошла в его кабинет.

— С праздничком, барин! — сказала она. — С наступающим!

— Спасибо, Дуня!

На письменном столе Гнедина рядом с портретом Ольги Алексеевны лежала маленькая еловая ветка.

— Дуня, там в ящике нет ещё писем? — спросил Гнедин.

— Теперь если только утром принесут, — ответила Евдокия Фроловна.

По-своему, от чистого сердца, хотела она порадовать Алексея Лаврентьевича. Правдами и неправдами достала муки, испекла кренделёк. Кренделёк покрыт салфеткой, лежит на тарелке рядом со стаканом чаю, но вряд ли барин заметит сейчас её заботу. Евдокия Фроловна тихо прикрывает тяжёлую дверь. И только у себя на кухне даёт волю слезам.

Она ль не помнит, как лелеял Алексей Лаврентьевич свою единственную Олюшку! Овдовел он рано, растил её без матери.

— Бессердечная, бессердечная! — приговаривает тётя Дуня. — «Большевики — изверги!» А сама что сотворила? Нешто ему легко всё это переживать на старости? В Париж уехала! Где он, этот Париж, если оттуда письма не доходят?

Алексей Лаврентьевич берёт в руки бронзовую рамку. На портрете — Оленька. Ей шестнадцать лет. Она только что окончила гимназию. Внучка Леночка на мать не похожа. Оленька светлая, сероглазая, а внучка унаследовала от деда и косой разрез глаз, и тёмные непослушные волосы, которые не хотят держаться в тугих косичках.

— Ну чистый ты у нас ёжик! — говорит про Леночку Евдокия Фроловна.

Гнедин ставит портрет на место.

«Если бы Ольга увезла с собой Леночку? — Алексей Лаврентьевич смотрит на портрет и говорит, будто продолжая начатый разговор: — Тогда бы мы с тобой, Оля, поссорились навсегда».

Гнедин долго сидит, прикрыв рукой глаза. Потом встаёт и, стараясь ступать осторожно, идёт в Леночкину комнату.

Леночка спит, уткнувшись носом в подушку. На её кроватке висят белые праздничные чулки. Из одного чулка выглядывает блестящая фольга, в которую обёрнут подарок от тёти Дуни — она связала Леночке варежки.

Алексей Лаврентьевич беспомощно оглядывается, шарит в жилетных карманах и опускает в пустой чулок свои часы вместе с брелоками и золотой цепью.

Уже совсем в поздний час Репкин пришёл на квартиру.

В кабинете у Гнедина горел свет. Желая поздравить его с Новым годом, Репкин постучал в дверь.

— Уснул теперь, — сказала тётя Дуня.

Но Гнедин не спал. Он слышал, как постучал Репкин, и не ответил. Никто, никто ему не нужен. И ни с кем он не смог бы сейчас поделиться тем, что его мучило. «Неужели ей там легче?» — думал он.

Гнедин перебирал фотографии. Вот ей год, пять лет, девять, как теперь внучке. Он перечитывает дневник дочери, где написано аккуратным почерком: «Я посвящу свою жизнь искусству!»

Её трудно было усадить за рояль. Она будто бы увлеклась театром…

«Нет, — должен сознаться Гнедин. — Я не знал её души. — И он вспоминает, как она говорила ему зло, с раздражением: — «Вот увидишь, большевики приведут в консерваторию лошадей, как при Наполеоне».

А сколько было разговоров о матросе, который сейчас постучал к нему в дверь!

И невольно Гнедин начинает думать о другом. Он вспоминает, как матрос Репкин потихоньку от него читал клавир оперы.

«Вы что, поёте?» — спросил Гнедин.

«Что вы? Я так читал. Только почему строчки неровные? Читать трудно, — сознался Репкин. И тут же поспешил добавить: — А так всё правильно. Превосходно написано! Тяжёлая у паяцев была жизнь, Алексей Лаврентьевич».

Гнедин снимает с полки клавир. «Чудак, как же он разобрался? — удивляется Гнедин, листая тяжёлые страницы. — Надо предложить ему брать книги из шкафа». Гнедин слышит, как Репкин ходит за стеной. Наверное, вернулся с новогодней встречи. Гнедин снова садится за стол. Он хочет посмотреть, который час, и привычным движением опускает руку в жилетный карман, но там пусто.

Переждав, когда за стеной затихнет, Алексей Лаврентьевич ложится спать.

Собираясь на работу, Репкин думал о том, что сегодня ему предстоит трудный день.

Леночка сказала ему:

— Посмотрите, что мне подарил дед!

Она осторожно вытащила из кармашка часы и приложила их к уху.

— Тише, сейчас они зазвенят!

И часы зазвенели.

— Вы бы, барышня, положили их на место, — посоветовал Репкин. — А то уроните, и они станут.

— Они теперь совсем мои! — сказала Леночка. — Я их буду сама заводить. И ещё знаете что? — Леночка опустила часы в кармашек, — Мы с дедом были в цирке. И знаете кто там был? Мальчик, который приходил с шарманкой! Теперь он акробат!

• Предыдущая
• 23/35
• Следующая