Моя тетушка — ведьма - Джонс Диана Уинн - Страница 41

• Предыдущая
• 41/48
• Следующая

Я подумала над его словами и сообразила: просто все ночи для Энтони Грина слились в одну. Еще бы — он столько пробыл под землей. Он нахмурился и закончил:

— Мне надо сейчас же все исправить.

— Наконец-то! — воскликнула мама.

Они пошли искать Криса, а я осталась. К этому времени я сидела на краешке ванны Фелпсов и на девять десятых спала. Два утра подряд составляют почти целый день, а мама упустила это из виду. Похоже, не понимать, что такое путешествовать во времени, даже полезно. Она была свежа, будто майская роза. И я даже не представляла себе, как сильно она волнуется за Криса. Она сказала Энтони Грину:

— Пока вы носились по городу, мне все время хотелось визжать! Я только и думала, что про беднягу Криса!

Он посмотрел на нее со своей длинной хитроумно-обманной улыбкой.

— Простите меня.

— Не извиняйтесь, — бросила мама. — Вы радовались жизни. Нет, я вас не обвиняю, что вы.

Энтони Грин тоже был свеж, но по-другому, легко и спокойно. Пока я сидела и клевала носом на краю ванны, мне пришло в голову, что он двадцать лет отдыхал, хотя теперь я понимаю — дело не только в этом. И когда он снова стал нормальным, в нем появилась какая-то сила — внутри. Он повернулся к мистеру Фелпсу и протянул руку.

— Я возьму зеленую шкатулку, Нат.

Мистер Фелпс достал из кармана восхитительную, сверкающую, сияющую шкатулку и поставил ее на ладонь Энтони Грину, очень быстро, словно ему было больно держать ее. Потом бросился к шкафчику и вытащил оттуда огромный зеленый разбойничий плащ, похожий на пальто. Плащ пах нафталином.

— Я нашел его в лесу и сберег, — сказал мистер Фелпс.

Энтони Грин поднял голову — до этого он нежно оглаживал пальцами резьбу на шкатулке, — и длинная его улыбка стала немного смущенной. Вообще-то она часто становится смущенной.

— Спасибо, — сказал он. — Только мне, наверное, еще рано принимать его обратно. Подержите его у себя, и пусть все думают, будто я его принял, хорошо? — С этими словами он чуть-чуть приоткрыл и захлопнул шкатулку.

От такого расточительства мистер Фелпс болезненно охнул и произнес:

— Конечно. Но…

— Сейчас я огорчу вас, Нат, я понимаю, — сказал Энтони Грин. — Я ведь часто вас огорчал, верно? Под землей у меня было время подумать. И теперь я не уверен, что мне так уж хочется сохранить здешнее мироустройство. Мужские дела — и созидательная сила, заключенная в шкатулке. Женские дела — и благодетельная сила, заключенная в Царицах…

— Благодетельная сила?! — воскликнула мама. Она чуть не взорвалась при этой мысли. — Да как вы можете! После всего, что с вами случилось, — как вы можете тут сидеть и говорить, будто тетушка Мария наделена благодетельной силой?!

— Это в другом смысле, мама, — пояснила я.

Энтони Грин посмотрел на маму — я бы сказала, ласково.

— Да, в другом, — сказал он. — Это старинное слово, и оно просто означает определенную разновидность силы. Здесь, в Кренбери, мы так говорим уже веками. Это восходит к тем временам, когда кто-то из местных жителей решил, будто если женщины и мужчины — разные, то и законы, которые регулируют, как им применять свою силу, тоже должны быть разными. Думаю, это произошло в раннем Средневековье. Тогда все поделили на мужское и женское, а потом стали придумывать все больше и больше правил — хотели, наверное, сделать разницу еще заметнее. Женщины отдали мужчинам внешний мир на откуп при условии, что мужчины замкнут созидательную силу своих честолюбивых замыслов в эту шкатулку — они боялись, как бы эти замыслы не вышли из-под контроля и не наделали вреда. А мужчины передали все тайное, внутреннее женщинам — с тем, что основную силу получат на хранение несколько выдающихся женщин, способных соблюдать правила. Этих женщин мы и зовем Царицами.

— Будто муравейник описываете, — заметила мама.

— Муравейник и есть, — кивнул Энтони, — особенно когда все идет наперекосяк, как, видимо, и шло последние двадцать лет. Да и все подобное устройство, в сущности, чушь. Я хочу, чтобы все были вольны применять силу, как им нужно. Понимаете, вещество в шкатулке когда-то по праву принадлежало всем живым существам на свете.

Мистер Фелпс выслушал все это, замерев по стойке «смирно» с преданным видом, и сказал:

— Мой долг — следовать за вами, Энтони. Я понимаю.

— Нет, — возразил Энтони Грин.

Примерно на этом месте я задремала и свалилась в ванну. До мамы наконец дошло, как я устала, и меня оттащили в постель мисс Фелпс.

— Скоро мы вернемся и приведем Криса, — сказала мама. — А ты, Миджи, отдыхай. Ты совершила настоящий подвиг.

Я немного поспала, не знаю сколько. Когда я проснулась, солнце вовсю светило, и я подумала, что вечер еще не наступил. В доме было тихо, только откуда-то доносился негромкий булькающий храп. Проснувшись, я поняла, что к тетушке Марии мы не вернемся, а там остались все мои вещи. А еще я подумала: как же мама без нежно-зеленого вязанья? А еще — моя биография! Ведь если тетушка Мария найдет дневник с замочком и прочитает, что я там про нее понаписала, будет катастрофа. Надо срочно его забрать.

Я перепугалась и бегом побежала вниз. Ворвалась в гостиную рассказать мисс Фелпс про свой дневник. Но она свернулась на диване, словно гномский младенчик-переросток, и сладко спала. Утро у нее выдалось трудное. А я об этом и не подумала.

Я на цыпочках вышла вон.

Домой к тетушке Марии я решила проскользнуть через заднюю дверь. Ведь тетушка туговата на ухо. Если не шуметь, то можно незаметно войти и выйти, а она ничего не услышит.

Ну я и проскользнула. Дверь в кухню открыла без единого звука. Прошла на цыпочках по пустой столовой через пустые квадраты солнечного света на мрачном ковре. Мне и в голову не пришло заподозрить неладное. Хотя в это время дня столовая должна была быть битком набита миссис Ктототам, роящимися вокруг серебряного чайника. Но меня это не удивило. Я тихонько прокралась через переднюю и бесшумно кинулась наверх, крайне довольная собой. Мой дневник с замочком лежал не под ковром в спальне, а на столе. Почему-то меня это совершенно не насторожило. Я вытащила мамино нежно-зеленое вязанье и предусмотрительно положила на кровать, чтобы потом не забыть. Потом села и отперла замочек. «Мне нужно столько всего записать», — подумала я.

Я сидела и писала, писала… Это было очень странно. Я точно помнила все, что произошло, и не забывала, как это для меня важно, и знала, что это все всерьез и по-настоящему, но при этом мне, похоже, ни разу не пришло в голову, какая глупость — сидеть и писать в доме тетушки Марии. Я подробно описала охоту на волка и помню — меня ужасно раздражало, что получается длинно, — мне ведь нужно было написать еще про Энтони Грина, — но мне ни разу не пришло в голову связать это с тем, что я сейчас делаю и как себя веду.

Потом, когда чуть-чуть стемнело, я вздрогнула, подняла голову и увидела на пороге высокую черную фигуру. Это была Элейн.

— Иди вниз, — приказала она. — Тетушка хочет с тобой побеседовать.

Сердце у меня прямо стиснулось. Стало трудно дышать от дикого страха. Когда я встала, колени меня не держали. Элейн подошла к столу и забрала мой открытый дневник.

— Я возьму его, — сказала она.

Помню, как ручка тихо скатилась на ковер, а Элейн сказала:

— Если тебе приспичило изливать собственные мысли на бумагу, прятала бы свои каракули получше. Я их нашла в две секунды. Ты мелкая грубая тварь, вот ты кто. Надеюсь, она заставит тебя поплатиться за то, что ты тут понаписала.

После чего отконвоировала меня из комнаты по лестнице, держа за плечо полицейской хваткой. Когда мы спускались, она спросила:

— Где твоя мать?

От ужаса у меня гремело в ушах, но все же я нашлась:

— Понятия не имею. Она куда-то ушла без меня.

— Разыщу ее потом, — сказала Элейн. Пихнула меня в гостиную и захлопнула за мной дверь.

— Входи, дорогая, — сказала тетушка Мария.

• Предыдущая
• 41/48
• Следующая